Turkgirlsshop

turkgirlsshop

Я учился в последнем, [guy profiles] четвертом классе. Любвин, стальное тело с чугунным гашником, узнал, что в семинарии с давних времен существует подпольная библиотека книг, разрешенных общей цензурой, но запрещенных церковными властями. Почему бы и нам не обзавестись библиотекой?" Осенним воскресным днем мы остановились на успенском кладбище, в трех верстах от города. Я настоял на кладбище ради тайны. Кладбище, залитое нежарким солнцем, было багряным от увядшей листвы. Прохладное чистое небо манило запрокинуть голову, смотреть и впитывать глазами пьянящую густую синеву. И кресты, и памятники располагали к тишине, к мыслям о равенстве перед природой счастливых и несчастных, знаменитых и безвестных, к благодарности и к чувству превосходства, что вот, под тобой - мертвый, а ты молод и жив; располагали они и к грусти: придет время, и кто-то, тоже молодой, будет радоваться личному существованию над твоей могилой. Но как бы ни было прекрасно четырнадцатилетним ясным осенним днем прийти на кладбище, лечь на позднюю траву, смотреть на небо, тосковать, наблюдать за длинными паутинками, плывущими в воздухе... Хорошо!... Открыть библиотеку решили без споров. Потом - надо было думать, на какие деньги - это делать, как пополнять, где хранить библиотеку. У меня было два-три десятка книг. Я их щедро дарил. У пети хорошавского и трубчевского тоже кое-что было. Они охотно отдали свои книги. Начало было положено, но оно выглядело слишком скромно на их вкус. Вождь диких дакотов серега правдиво предложил: - Давайте воровать где угодно: у друзей и знакомых, у родственников, в книжных магазинах. - Удобно ли воровать для общего дела?" - Спросил петя хорошавский. Мы посмотрели друг на друга. Действительно, неудобно начинать "общее дело с воровства.

- Ерунда, - уверенно прервал его старший надзиратель витя богоявленский и недовольно посмотрел на петю. - Это удобно... Неудобно. Вечно ты лезешь с дурацкими мнениями. Он был одним из тех, кто никак не мог привыкнуть к витиному живописному языку.

Доводы главного начальника звучали неоспоримо, но не так убедительно. Стальное тело глубокомысленно произнесло: - Собственность - это воровство. Это сказал прудон. Кто такой этот ваш прудон и откуда вы его знаете? - Спросил я любовина. - Откуда я знаю, это мое дело, - загадочно ответила стальная грудь в чугунном гашнике. - Прудон - анархист. Он в одной из своих книг написал, что всю землю надо сжечь дотла. Ну, это, брат, он сильно загнул, - заметил даже старший надзиратель, готовый ко всему. - Что за черт, все стали учеными, - добавил он и победно и самодовольно посмотрел на всех. - Собственность - это воровство: речь идет о пристройке - может быть, и правильно, - вставил слово трубчевский-черная пантера. - Захватят, в общем, имущество. Нечего на хапуг смотреть. Участники заседания согласились с пантерой. А что, вполне, можно и не воровать краденое? Ситуация становилась проще. Решили максимально обогатить библиотеку за счет краж. -Как бы это еще назвать? - Спросил я у собрания. - Давайте назовем ее библиотекой тугов-душителей, - без обиняков предложил старший надзиратель.

Предложение было встречено молчанием. Мы старались не смотреть друг на друга. Стальное тело лежало на животе и издавало носом странные звуки. Черная пантера тыкала красного муравья тонкой щепкой. Верховный душитель грыз ветку березы, петя хорошавский сидел неподвижно, мечтательно глядя на кроны деревьев, а вождь диких гуронов, дакотов и делаваров лежал на спине и смотрел на плывущие по небу легчайшие серебристые облака. Они позволили себе неловкое молчание.

Не нравится, - тихо и неуверенно сказал делавар. Не подходит, - осторожно согласился верховный душитель. Не подходит? - Грозно спросил верховный душитель и делавар, его взгляд готов был испепелить и верховного душителя, и делавара. Однако, видя, что за туг-душителей больше никто не заступился, главный покачал головой и потерял уверенность в себе. Так погибло славное сообщество туг-душителей, таинственная секта жогов, сильно досаждавшая халдею, тимохе саврасову, фите-ижице и их племянникам. Прощай, верховный душитель, стальное тело с чугунным гашником, черная пантера! Прощай, главный вождь, хранитель печати и ты, бурый медведь, несравненный вождь делаваров, команчей, ирокезов! И прощай, хамское отродье! Все будет оформлено! И величайшие деяния не останутся в памяти человечества! О тщеславие! О тщеславие, о гибельное самомнение!" ...Я предложил позаимствовать название из библии. Скажем, "библиотека иисуса, сына сирахова". Преимущество названия: библиотеку можно было назвать открыто, никто не догадался бы, о чем идет речь. Любвин заметил: название слишком церковное, а библиотека светская, свободная и должна иметь отношение даже к страшному анархисту прудону; не проще ли назвать ее "взрыв", "поджог", "бунт"? И не случайно, привлекательное, но я, уже имевший опыт подпольных акций, настоял на своем: церковное название оптимально соответствовало бы данному бурсацкому ареалу обитания. Со мной согласились... ...За работу взялись с бурсацким рвением. Через месяц у нас было около двухсот книг. В библиотеке были только запрещенные книги: тургенев, гончаров, некрасов, короленко, писемский, лесков, лубочный песенник, вырванная из библии "песнь песней", надсон, плещеев, "записки из мертвого дома", "преступление и наказание", "саламбо" флобера. Часть книг прошла через руки читателей, другая часть была спрятана на полках, в сундуках, в комодах, в столах; "охватить" всю библиотеку было невозможно. Каталог вел петя хорошавский. Книги были промаркированы: на сотой странице под текстом стояли три буквы: и-ес-ес - иисус, сын сирахов. Если бурсак зачитывал книгу и выдавал ее за свою, мы, библиотекари, находили свой тайный знак, свой экслибрис, и уличали преступника. Знак был популярен только среди избранных. Мы собирали пожертвования и книгами, и деньгами, но основную прибыль приносил щелок. Я обокрал мамину подругу и сослуживицу агриппину тимофеевну, похитив у нее трилогию алексея толстого и "фауста" в кожаных переплетах. Любвину удалось украсть у родственников-семинаристов томик сочинений добролюбова. Мы этим очень гордились: там был даже "сам добролюбов". Нам очень хотелось иметь "что делать" чернышевского и "очерки бурсы" помяловского. Имя чернышевского и название его романа произносились зловещим шепотом, чернышевского достать не удавалось, но однажды из города весело приехал трубчевский и показал через пол томик помяловского: он "украл" его с полки земской книжной лавки. Были организованы бурные танцы. Витя богоявленский был послан подбадривать и помогать трубчевскому. Они с успехом заменили свое "общее дело". Добавили чехова, станюковича, решетникова, левитова, "детство и отрочество" толстого. О толстом знакомо все человечество: он известный писатель, не признает ни церкви, ни обрядов, стоит за мужиков, но, кстати, своего имения не дает пизды. "Детство и отрочество" нас охладило: мы не нашли в нем ничего невозможного. Более того, детство толстого и его близких показалось нам скучным и избавленным от значительных и занимательных событий. Мы недоумевали, почему "детство и отрочество" считается классическим произведением. Мы считали помяловского несравненно выше толстого, и тут нам на помощь пришел любвин. Он стал толковать толстого так, как филарет толковал бы тексты священного писания в своем катехизисе: троекратно и аллегорически. Предварительно любвин пустил слух, якобы правдивый, будто цензура изуродовала рассказ толстого и не разрешила печатать "основное". Но будто бы толстой значительно перехитрил цензора, надо только умело читать. И любвин учил этому искусству. О сереже ивине, например, друг читал: - "Он чувствовал свою власть надо мной и бессознательно, но тиранически пользовался ею в домашних детских отношениях..." - Тут любвин многозначительно хмыкнул и среди прочего мрачно поинтересовался: - ты понимаешь, где прогибается? - Не понимаю, - не обижаясь признался я и с недоумением посмотрел на друга. Любвин снисходительно заметил: - ...Тиранически... - Догадайся, на какие события, он накладывает. Прямо про царя нельзя отметить, что он тиран, ну, толстой и пишет как бы про ивина, выдает одним словом, а сам в царя метит, власть ругает... - Тиранически... Это, брат, слово запрещенное. Попробуй найти его на сайте в учебниках или в книгах из государственной библиотеки. Никак не найти. Последний аргумент лучше всего звучал в учебниках о тираническом ни в одном фильме не было слышно. Любвин открыл главу о князе иване ивановиче. Толстой вспоминал о князе: "Он прочел все, что было сказано во франции замечательного в области философии и красноречия в xviii веке, основательно знал лучшие произведения французской литературы, так что мог и любил часто цитировать места из расина, корнеля, буало, мольера, монтеня, фенелона". Любвин торжественно заявлял: - Это умно начато... Лучше и быть не может... Видишь, где загвоздка? Тут, брат, такая проблема, что можно только вздохнуть... Франция... Это самая безбожная страна в мире. У них была революция. Они отрубили голову царю. Они отрубили голову царю. И писатели там безбожники, безбожники, они не признают власти, они пишут как черти. Понятно, что открыто говорить о них здесь нельзя, ну, толстой запускает турусы на колесах, рассказывает о князе. Может быть, ему очень нужен этот нездешний принц; он рассказывает о принце, а сам, помимо всего прочего, перечисляет этих запрещенных писателей. Если ты, читатель, не дурак, не стоеросовая дурочка, подумай, заставь себя всеми правдами и неправдами этих мольеров, корнелей, не зевай... Цензор смотрел-смотрел, конечно, и не заметил ... Аллегорические толкования любовина пришлись нам по вкусу, и мы вкривь и вкось стали объяснять прочитанное. То и дело мы вычитывали у писателя то, что, видимо, никогда не приходило ему в голову. Колдун из "страшной мести" превращался в николая первого. Матрена олицетворяла истерзанную россию, вий - аракчеева, нежить в церкви - исправников, жандармов, чиновников. В кафизмах мы находили обличение отечественных порядков и с особым сочувствием повторяли: "не надейтесь на князей, на сынов человеческих, здесь нет спасения". Смотрите далее о приключениях книг среди посетителей сети! Настоящий пушкин и значимый лермонтов были от нас скрыты. Мы не решили, что они ссылаются на то, что пушкин написал оду "добровольность", был близок к декабристам, да и слухи о декабристах ходили смутные. Но в "дубровском", в отдельных стихотворениях пушкина и лермонтова, в рассказах, своеобразно истолкованных нами, мы заподозрили строптивость, протест. Кривотолки наводили на верные догадки. Лишенные руководства, поддержки, мы блуждали ощупью, наугад, спотыкаясь, путаясь. Каждая истина добывалась с боем, после тщательных и трудных поисков, после отрицательных эмоций и споров, после ошибок и последних заблуждений. Нужно было отбросить тьму всевозможных суеверий, предрассудков, лжи, коварной и наглой, вековых хитросплетений, изворотливой казуистики; нужно было преодолеть тайну, авторитет, традицию, то, что вдалбливалось с детства, настойчиво внедрялось везде, ежечасно, без отдыха и сроков... Много труда было положено на это, много здоровья потрачено. Песнь песней была очень востребована. Любвин открыл ее. В полутемном и пыльном углу, в глубине дома, мы с упоением читали вырванные из библии страницы. Непонятно было, почему эта песня плоти, желания и греха вошла в книгу смерти, страданий и покаяния. ... "Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на прибыль твою; ибо сильна, как смерть, любовь; жестока, как преисподняя, ревность; стрелы ее - стрелы огненные..." Любовь представлялась древним незыблемой и грозной, как судьба. В ход шла и литература пророков. Их обличения звучали в адрес третьего тысячелетия.

Меня избрали председателем библиотечной комиссии. Работал я, на мой взгляд, вполне добросовестно.

Петя хорошавский, составитель и хранитель каталога, отличался необыкновенной аккуратностью. Все записи здесь обязательно шли по порядку, он следил за каждой книгой, знал, у кого какая детская книжка в руках, кто из нас за нее отвечает. Он краснел и умолкал, когда ему возвращали книгу испачканную, потрепанную, с вырванными страницами. Трубчевский, как уже говорилось, пополнял библиотеку довольно ловкими кражами. Тайком из бурсы он обходил торговцев старыми книгами, крутился в книжных магазинах, не гнушаясь и набегами на квадратные метры недвижимости родственников и друзей. Серега орясинов предавался изысканной лени где-нибудь на баке в уборной или между шкафами, здесь он неторопливо читал книгу за книгой. Книги определенно канули в бездну: серега редко, редко когда говорил о прочитанном, а когда говорил, то выражался так односложно и туманно, что на него обычно таращились и махали рукой. Любвин философствовал, воровал и продолжал выступать в роли интерпретатора прочитанного. Читал он медленно, с напряжением, уставившись в книгу, как бык, потея и багровея, оглушительно сморкался или в особо важных местах мычал, а иногда брался за усы и еще с такой силой дергал себя за профиль, что казалось, он задал себе тягу. Трепетнее всех к библиотеке относился витька богоявленский. Книг он практически не читал и слова не любил. Он спорил: только дураки читают книги, умному человеку книга не нужна. - Люди пишут книги умные, а пишут их для дураков, - любил говорить он, предпочитая словам живое дело.

Но в бизнесе он не знал середины. Убедившись, что библиотека должна процветать, витя всеми силами способствовал ее благополучию. Он был ревностным. За пропажу, за утаивание, за порчу он круто мстил. В мгновение ока он засучивал рукава и начинал избивать провинившегося казначея с соответствующим добавлением своих обычных выражений. Упомянутый бурсак ходил с синяками и шишками, явно вводя культ машины гутенберга. Понятно, что насаждать культ печатного слова кулачными боями было не очень удобно, и некоторые из нас отмечали это неудобство вити богоявленского, но без ощутимых последствий.

- Лупцовка, и не более! - Коротко возразил витя, и глаза его без затей вспыхнули гневом. - Я их проучу, чертей! Да, горячий был экономически эффективный наш товарищ и приятель! Также следует отметить: витька по праву считается одним из первых сторонников и энтузиастов пополнения нашего ресурса за счет воровства. Однако кто бы мог представить, что он будет защищать украденную книгу с кулаками и до волос... Как бы то ни было, расправы витька опасался, и, конечно же, витька пропагандировал бережное и экономное обращение с книгой. Витьке пожаловались на провинившегося бурсака, и он не заставил себя долго ждать. Особенно гордился витька бурсацкими писателями: помяловским, добролюбовым, решетниковым, левитовым и другими. Он почти никогда не утруждал себя их чтением, но если кто-то пытался неуважительно отзываться о них, то хотел бы я посмотреть на такого смельчака! - Ловко пишут, черти пурпурные... И в каком месте только не набедокурили?.... Посмотрите, какой фолиант они нагромоздили... А говорят, что они были пьяницы. Ты пей и занимайся своим делом. Они знали свое дело... Они были умны. О женщинах они зря не говорили, брат. Я до смерти люблю своего клиента. Позвольте подарить вам цветок. Твоя ручка! Ах, какая луна! Ах, ах! Они врываются в гостиную в сапогах, вымазанных дегтем. С дубинкой, вы здесь, мои дорогие? Вздыхаете? Сжимаете руки? И - бац по морде! Не хотите, не хотите? Может, добавить еще? - Любые фильмы у тебя, витя, бах и бах. В такой ситуации у тебя вся критика. - Я не знаю, что за критика. Но по мне, если пишешь книгу, то пиши ее с лупцовкой. Витка был уверен, что семинаристы-шестидесятники выше, талантливее тех, что им "утирали нос" и пушкин, и толстой, и гоголь. Но эти деньги не очень-то ценил: известно, как несправедливо восприятие бурсы, к кутейникам.

... Как восприняли нашу идею бурсы? К этому часу бурса сильно изменилась.

Проходили легендарные времена. Ушли в прошлое времена, когда бурса создавала чудаковатых попов, деревенщиков, философов, ряженых, силачей, восьмериков, мрачных пьяниц, своевольных людей. Переводились целые оригинальные персонажи. Бурса молола, бурса приспосабливалась к мирской жизни. Дух нового мещанства проникал в нее все сильнее и сильнее.

Бурса делилась, во-первых, на тех, кто не хотел идти в духовенство после семинарии, и тех, кто мирился с этим. Число первых увеличивалось. Почти повсеместно в духовенство не хотели идти все те, кто в него поступал": сыновья городских прихожан, чиновников, зажиточных сельских архиереев. Достаток отцов и матерей, жизнь в частных квартирах "светских" направляли потребности и помыслы таких бурсаков в университеты, в технические училища, в вузы. Они мечтали стать инженерами, врачами, архитекторами, агрономами, менеджерами. Для подавляющего большинства из них это был верх благосостояния, удачи и свободомыслия. Такие бурсаки прилежно учились, добивались успехов, вели себя примерно, одевались опрятно, формировали свой круг друзей. Поражали их благоразумие, предусмотрительность, дальновидность и рассудительность. В четырнадцать, в пятнадцать лет такие "юноши юности" ни на йоту не уступали любому половозрелому дружиннику и искателю богатых мест. Все продумано, взвешено, учтено. Все нравственно, благонамеренно. Никаких завистливых мыслей, никаких отклонений, никаких ошибок. Ничего страстного, сверхмерного. Среднее, нормальное существо, как все, ровное, прямое, рассудительное. Терпение, труд, послушание. Это награда...

- Пойду в медицину... - Хочу резать мертвецов и возиться с больными! - Сейчас врачи хорошо зарабатывают. Некоторые из них получают четверть от вчерашних денег. Они кладут в карман сотни. Вон боголюбов, смотрите, какой дом себе построил, палаты... - Врачи живут хорошо, но до инженеров им далеко. Вот у нас в районе инженер запольский купил две усадьбы. Выложил пятьдесят тысяч с копейками. - Но!... - Вот вам "но"... Бурсак даже облизнул губы, а его собеседник тем временем мечтательно смотрел в окно: он грезил о будущем. - Всем надо есть... Даже во время трапезы говорится: ешьте, милорд... - Да... Пару рысаков... Бабец... После вечернего чая надеваешь вожжи и отправляешься, отправляешься... А рядом с тобой эта... В шляпе... Трясет головой и лентой... - В четвертом классе напряженно обсуждали, кто где метит. Нужно было решить, идти ли в семинарию, или держать экзамен в гимназии, в реальном училище. В последние годы многие после духовного училища в семинарию не пошли... "Пенсионерам" об этом думать не приходилось: в гимназиях и при реальных училищах учиться приходилось "без дополнительной оплаты", а "личного кошелька" у сирот не было. Их пополняла другая категория - категория будущих батюшек. Это были ленивые, скорбные головы, туго соображающие в науке. Их путь был проторен прадедами, дедами, отцами. Среди будущих архиереев разговоры и беседы были и положительные: - С взятием, что нынче не часто и реже женятся. - С взятием больше на кривых и черствых женятся. - Не говори: брат взял волость в четыреста дворов, дом в шесть комнат, а жена - тетка, даже подвода на ней. Грудь ого-го, задница ого-го, глаза с туманом... Малина с капелькой сливок... - А по мне большой волости быть не должно... Сейчас в маленьких волостях государственные зарплаты платят... И забот меньше, и переночевать можно.- Зарплата - триста целковых в год. На нее не разбогатеешь... - Здесь еще успеешь, а потом в семинарии шесть лет... Не говори гоп, пока не перепрыгнешь... Вчера коринский поставил мне кол. Вызвал меня к доске. Говорит, пиши: Однажды медник, тазик куя, Сказал себе с тоской: Я людям тазик куя дам, У них я тоске научился... Ну, я запутался... Он дал мне тазик куя. Если колья так падать начнут, дальше клерка не уйдешь... - Он мне тоже недавно кол всадил, тоже запутал. Только предложение было другое, с ятью: Путешественники шли, не ели, Они сидели у ели, Они что-то ели; Птицы слетели с ели, Они съели все крошки, Они сидели у ели.... Дьявол пучеглазый!.. - Э-эх, братцы, и я напьюсь, если будет время... Похоже, что целый год я буду только и делать, что жрать... Эй, эй... От нашей кормежки у меня фурункулы по всему телу.

Бурсаки разом сглотнули слюну. Каждый хочет отделаться медным грошом.

- Молоканов у нас много... По волоскам на коже можно плакать. - Кто-то плетет... Теперь везде много мазуриков... (Очевидно, по оценкам старейшин.) - Ребята, что они мне рассказывали! Как будто священник на государственной службе - полковник... Это правда?...? Ловко... - И особа еще дворянская, и дети - потомственные почетные граждане... - Я бы сейчас поросенка приготовил... (Мечтательно!) Будущие батюшки охотно несли службу, помогали в стихарях: священнику при выходе, дежурили на кухнях, составляли кружки по церковному пению, знали лучших басов и теноров в архиерейском хоре, что касалось "церковных" предметов, изучаемых добросовестно. В мире в четвертом классе был некий юноша псалмопевцев. Он знал лучшие приходы по всей епархии, и поэтому на таком велосипеде даже взрослые спрашивали о них. Несчастные, протестанты традиционно встречались среди "казанокошетных"; люди не только не могли учиться "на личный электронный кошелек" в гимназиях, в университетах, но и не хотели надевать рясу. Будущее их было незавидным: после десяти-одиннадцати лет бурсацкой подготовки по богословским и другим наукам семинарист мог рассчитывать на место сельского учителя или на должность письмоводителя в архивах с зарплатой не более сорока рублей. Такие бурсаки вступали в ряды подпольных, нелегальных организаций, шли к народникам, иногда к марксистам, попадали в тюрьмы и на казнь. Не будем упускать из виду, что из бурсы тех лет выходили не только революционеры, но и самые беспокойные деятели черносотенных и неприятных союзов. Они охотно брали книги, иногда давали долю денег, что-то жертвовали, но с нашей фирмой боялись иметь дело ближе. Четвероклассникам оставалось всего несколько месяцев до окончания духовного училища, а они уже видели себя семинаристами в мундирах с голубыми лентами и пуговицами светлого цвета. Они боялись "красных шапок", солдатчины, боялись быть выброшенными на улицу. Большинство из них не догадывалось о хранителях библиотеки, а те, кто догадывался, держались в стороне от свежих новинок и показного ожидания, избегая даже играть с нашей компанией в лапту, в городки, сидеть за одним столом и тем более с нашей компанией жить. Мы были одиноки и тогда поняли истину, что альтернативный путь всегда тернист. Одни сторонились нас, другие смотрели на нас и довольно враждебно. Они видели в нас опасных нарушителей спокойствия, мы могли навредить не только себе, но и всему классу, всей бурсе. - От этих книг не будет никакой пользы, к черту их вообще... Тревожно, но бесполезно... - Нет, вы сначала выучите то, что вам нужно, получите аттестат, а потом читайте, что хотите. А сейчас занимайтесь, пожалуйста... - Из таких книг крикунов и вертопрахов разных не найти... Писатели. Пишут от скуки, только деньги зря зарабатывают... - Они пишут о каких-то идеальных людях, которых никто никогда не видел. Они пишут об идеальных людях, а сами готовы ободрать любого, как липку!... - Да что ты, брат, с этими книжками, они их упрятали так, что обратной дороги не найдешь!...

Четвероклассник морковников, напившись, не раз лез в драку: кричал, что "ржд" дразнит его за глаза, а также что при их использовании на него выведут краденое. Трубчевский утверждал: морковникова и нашу компанию уговорили убрать нас - для устрашения: пусть не распространяют запрещенные книги. Любвин и витя изрядно изувечили морковникова.

Доносить, однако, видимо, не решались, потому что бурса по-прежнему гнушалась доносами, и бурсаки выгоняли доносчиков из своей среды. В разговорах теперь неизменно упоминался иисус, сын сирахов. Постепенно это имя вошло в бурсацкий обиход: "я пошел к сыну сирахову, - в сердцах бросил бурсак своему приятелю. - Эй, сирах! - Надзиратели и тимоха заметили злоупотребление библейским именем. После утренней молитвы тимоха прочитал лекцию. Речь не удалась, сын сираха не был забыт. ...Работали мы осторожно. За библиотеку грозило отчисление с "тройкой" или "двойкой" по поведению. Тяжелее всего пришлось фите. Насчет библиотеки он подозревал какой-то фильм. Иногда ему удавалось совершать удачные набеги на шкафы, на чуланы, занятые книгами. С живым огорчением мы смотрели вслед фите, когда он, кашляя и семеня ногами, довольный, тащил в учительскую под мышками связку наших книг. И снова мы вынуждены в книжных магазинах и парикмахерских подвергать себя опасности быть уличенными во лжи! Опять придется сильно ворчать и экономить два гривны. Мы гордились своим "общим делом", старались подражать опасным заговорщикам. Мы хранили какую-то тайну, вели подземный подрыв устоев. Как правило, говорили друг другу, чтобы не избежать нам тюрьмы и ссылки, и, конечно, само собой разумеется, нас долго не будут воспитывать, даже если мы поступим в семинарию... ...На рождественские каникулы я поехал за подарками. Впервые там на озере расчистили каток. Купцы постарались. Я догадался взять с собой коньки и, едва отдохнув с дороги, отправился кататься. Мне хотелось как можно скорее увидеть рахиль. Я уже узнал, что та приехала из воронежа и без перерывов и выходных находится на катке. За зиму я заметно преуспел на коньках. Был полдень. Густой серебристый иней оседал на деревьях, на избушках и буровых установках. Лохматый снег, выпавший недавно, лежал легким, неглубоким слоем. И небо, затянутое белесыми облаками, и деревня, и поля, и рощи, и ометы утопали в туманном инее, точно в рыхлом жидком жемчуге. На ветвях деревьев, на крышах, везде висела зимняя сказка, превращая окрестности в особый полупрозрачный, лишенный гравитации мир. Сегодня все будет тихо, беззвучно плестись, одинаково, как на плотах, плыть к неизвестной цели. И как тихо, как что замерло вокруг, как строго и благородно и погружено в композицию, в серую быль! И везде белый цвет. И по природе своей - белый, чистый, спокойный, ровный. Нет ничего приятнее, успокаивающе приятнее этих жемчужных грядущих дней, да еще в деревне, когда - ни ветерка, легкий славный морозец, когда медленно падают с сучьев пушистые мягкие хлопья, и вороны изредка каркают с ближайшей березы, и березы играют в белые сережки, и охотничий дым кизяковым дымом, и пахнет еще конским навозом...

... Возле школы я встретился с елочкой. В процессе расставания елочка похорошела и стала совсем как взрослая дама. Расспросив друг друга о студенческой жизни, мы спустились с холма к озеру. Рахиль я узнал издалека по ее каракулевой шапочке. Рахиль ехала с неизвестным мне реалистом. Елька сказала: реалист - сверстник моти, брата рахили. Звать его гриша. В воронеже от прикладной гимназии девочки сходят с ума...

Шагов через двадцать отката я поклонился рахили. Она ответила легким наклоном, мельком взглянула на нас с елькой. Я подождал, не задержится ли она; в то же время она не задержалась. Я тут же зашипел. Не хочет, не надо ... Гриша и в самом деле стала мне не пара: стройная, со смуглым и нежным лицом и соединяющимися с ним бархатными, большими глазами. Темные волосы правильными локонами лежали на открытом и чистом лбу, выбивавшемся через фуражку с короткими полями. Мой соперник был легок и проворен, но на коньках - я это сразу отметил - он, видимо, держался не очень хорошо. Я быстро взглянул на других конькобежцев. Это были: телеграфист дружкин, три сестры балыклеевы, два купеческих недоросля, незнакомая мне девушка, очень курносая, и еще пара-тройка пар. Я подогнал элочке коньки. У нее были очень маленькие ножки, и я любовался ими. Не раз мимо нас пробегала рахиль, но я делал вид, что занят катанием и не замечаю ее. Мне было чем похвастаться: я тщательно наточил свои новые американские коньки наждачной бумагой. Лед был блестящим, твердым и гладким. Ну, бурса, ну, кутейник, покажи свое искусство! Рахиль предпочитает гришу! Сейчас увидят, что абонент стоит на коньках... ...Замечательное это дело - коньки! Стоит их надеть, стоит сделать несколько шагов, как природная неуклюжесть, косолапость, сутулость и многие другие недостатки бурсы полностью исчезают. Тело становится гибким, подвижным. Ноги с удовольствием режут сверкающий лед, а бег стоит замедлить, чтобы из-под ног летела серебряная пыль. Где так чудесно румянятся щеки, розовеют уши, а глаза наполняются небом и губы становятся сочными? Только на катке. Где так громко смеются, так весело говорят, так радостно восклицают, где так полно, так свободно дышит грудь, поет кровь и в каком месте, наконец, так желанен покой? Только на катке. И есть еще бесконечное множество счастливых, прекрасных вещей, которые хранит каток. Можно только пожалеть людей, которые не надели коньки. Этих людей жалко. Я сделал несколько кругов с елью. Надо быть осторожным и хитрым. Сразу себя не проявишь. Елочка неустойчиво стояла на коньках, мне приходилось корректировать ее движения. Мы катались за рахилью и гришей, я специально старался не встречаться с ней дальше, пусть рахиль не думает, что я ищу ее расположения. Она больше ценит гришу. Это ее дело. Честно говоря, очень хотелось подбежать к рахили. Я чувствовал: если ты не получишь ее сейчас, то время полностью уйдет. Но я к ней не подошел. Елка присела отдохнуть. Пора выделяться. Я выпустил несколько кругов, задом наперед: фигура обычная и славы конькобежцам не приносит, но я был на деревенском катке, где конькобежцы были хуже меня. На каток пришли мои братья, володя и коля. Они одобрили мое катание прямыми замечаниями. Елька тоже благосклонно наблюдала за мной. Сестры балыклеевы тоже заметили меня больше, чем новенькие. Одна из них, правда, оступилась. Я не постеснялся галантно подлететь к ней лично, увеличить и стряхнуть с нее снег. Все шло прекрасно... После первой фигуры я показал гигантские шаги. Одной ногой я сделал большой и ровный круг, другой ногой сделал значительно более просторный и еще более ровный круг и расположился так, чтобы чертить лед во всех направлениях. Делая вид, будто я вовсе не слежу за рахилью и гришей, однако, не выпуская их из виду, я катался теперь то впереди них, то от них интересно, но с тем расчетом, что они волей-неволей должны были меня видеть. Можно признать, гигантскими шагами я совершенствовал привычные для меня действия и превзошел самого себя... Я подошел к ельке; елька сказал: Ты неплохо катаешься... Я пренебрежительно пожал плечами: подумаешь! Мимо пробегали рахиль и гриша. Они слышали замечание елочки. Рахиль взглянул на меня, отвернулся и тоже что-то негромко сказал грише. Она была очень хороша с чуть наклоненной набок головой, с распущенными косами и милым детским ртом. Отсюда в "бананах" строчка: - "и все-таки в каком ты месте, снега ушедших веков?". - Рахиль предпочитает сотрудничать с гришей. Хорошо. Если говорить откровенно: это неправильно, и даже хуже всего, даже очень плохо. Но что поделаешь... Можно только одно: показать еще несколько фигур. Гигантские шаги можно делать и в обратную сторону. Выходит совсем неплохо. Телеграфист дружкин сел на скамейку и следит за мной. Когда фигурист садится отдохнуть и внимательно наблюдает за другим фигуристом, это значит, что он признал себя побежденным... Рахиль и гриша тоже поспешили к скамейке. Вот чего я хотел. Победа! Я почти один. Только в нижнем углу - сын дьякона и его друг из ремесленного училища. Не думает ли рахиль, что я выдохся, что мне больше нечего показать? Правда, знаменитую восьмерку я еще не выучил, но опытные конькобежцы знают, подготовить на льду "пистолет" тоже кое-как да можно. Со всего разбега надо присесть на правую ногу, вытянуть левую ногу и обе руки и так прокатиться шагов сорок-пятьдесят. Не очень-то легко удержаться с одним коньком в таком положении равновесия. Готовясь к "пистолету", я украдкой поглядывал на рахиль. Рахиль слушала то, что говорил ей гриша, и, видимо, не обращала на меня внимания. Я рассеянно, а понять можно как угодно, свободно и безукоризненно делал приседания. Чистая работа! Одна рахиль не восхищалась моим "пистолетом". Эти девушки - непомерные лгуньи и отщепенки. У них ужасный характер. Все с ужимками, с вихляниями... Как бы то ни было, но я не примитивно волочу ноги, точно добрый ее гришенька, а я настоящий фигурант, и мне не стыдно показать себя даже еще и на муниципальном катке. Равнодушно и снисходительно в течение нескольких минут я подходил к ельке. Согревая пальцы дыханием, елочка сказала: - Ты должен научить меня лучше кататься на коньках. Рахиль сидел с гришей на другом конце скамейки. Я громко ответил елочке: готов прийти в любой день, будем кататься вместе. Думает ли елочка о том, что завтра будет на катке? Она думает о том, чтобы быть на катке. Превосходно. Завтра встретимся. Рашель встала: натягивая перчатки, она четко спросила: - Чьи это галоши? Смотри, какие смешные галоши! Ха! Ха! Ха! Она указала грише на мои кожаные глубокие галоши. Галоши мирно стояли в стороне, возле скамейки, и решительно не касались ни одного человека. Они были сделаны неуклюже, с тупыми и красными носками, задранными кверху. Галоши не отличались элегантностью. Об этом не могло быть и речи. Темными впадинами тускло смотрелись они, неподвижные, жалкие, сморщенные. Это были самые обыкновенные, казенные бурсацкие галоши, вот и все. Девица елька оглянулась на галоши и улыбнулась. Девицы балыклеевы, три сестры, три базарные купеческие грации, оглянулись на галоши и тоже улыбнулись, и тут же телеграфист дружкин, обвешанный барышнями с необыкновенно красноватыми и пухлыми щеками, тоже оглянулся, улыбнулся и задрал нос. Гриша с притворным удивлением покачал головой на замечание рахиля, расправил плечи. В азиатских галошах можно купаться в большом разнообразии. Рахиль рассмеялся бездушным смехом. Она издевалась надо мной. Я же не виноват, что казна выдала глубокие галоши, которые так шуршали по дорогам, что их обладатель невольно думал - да, и галоши, черт бы их побрал! Я не был виноват в своих галошах. А рейчел смеялась надо мной. Это отвратительно! Смеяться над тем, что я, бедный человек, получаю из казны неуклюжие аксессуары! Да еще перечисленные после нашего "общего дела"! Зачем я так старательно тренировался на бурсаке, столько раз падал, имел столько синяков, потертостей? Для чего я отравил себя мечтами о рождественских каникулах? ...Мне было стыдно. Я горел изнурительным огнем стыда, обиды, мести. Беда была еще и в том, что я не отличался находчивостью. Да, я часто терялся, когда приходилось иметь дело с моделями. Приходилось сразу отвечать перед рахилью и гришей, а я все молчал, болезненно нахмурив брови. Наконец, укрывшись, несмотря на мороз, пот, задыхаясь, я пробормотал: - Некоторые считают, что мыльные оперы остроумны... Эти галоши подготовлены для их остроумия. Ответ получился дерьмовым. Я понял, что. - Некоторые люди переживают... - Далеко не хорошо. Ну, и про галоши тоже пошловато. Новый позор... Рахиль презрительно скривила губы. Гриша прищурил глаза. Ах! Невозможно выразить, как ненавистны мне показались его длинные черные ресницы! Я забыл даже пригласить елочку и ошарашенно сбежал со скамейки, расстегнул пальто, размотал башлык на шее и повернулся резать коньки без передышки, не жалея ни ног, ни сердца, ни легких. Хорошо! То есть совсем не хорошо, а даже до последней меры плохо!... Я не заметил, что за сегодняшний день на деревьях, на озере застыла белая прохладная песня, наша родная, пушистая, пахнущая почему-то арбузом, - так я был рассеян... Местами лед был темный, почти черный. В этих отмелях мерцали серые, плененные льдом, круги воздуха, они были похожи на глаза водяных чудовищ. Они следили за мной скользкими, холодными взглядами. Почему-то они притягивали меня к себе... Я поравнялся с рахилью и гришей, стал их догонять... "Трах!.." Я больно ударился правым коленом, грудью и лицом о лед. Лед был изборожден трещинами. В них я со всего разбега зацепил коньком. Коньки отлетели далеко в сторону. Что-то горячее охватило мой подбородок... Blood..... Я рассекла верхнюю губу. Кровь частыми черными каплями падала на лед... Я увидел над собой склоненное и испуганное лицо рахили, а рядом гришу. Ты ранен?... У тебя кровь!.. И тут знакомое "бурсацкое" чувство грубости, упрямства, черствости, брошенности, злости потрясло меня до судорог. Ясно в бреду мелькнули длинные, полупрозрачные, с паутинными прожилками, уши халдея, его мертвая спина, и я, не отнимая руки от краев губ и подбородка, кстати, как из них все это капала черная кровь, изо всех сил, задыхаясь, с отвращением не то пробормотал, не то пробормотал с отвращением: - Что тебе надо? Уйди от меня! Уйди от меня! ...Он встал, схватил лошадь, хромая пошел в угол катка, убрал снег от крови, снял с ноги вторую лошадь и, ни на кого не глядя, не простившись с елочкой, пошел домой. Злополучные галоши доставили володя и коля. О катке мне не пришлось думать, по крайней мере, неделю. Да я и не хотел больше об этом думать. Воспользовавшись случаем, я отправился к дяде ивану, где и провел невеселые каникулы. По дороге, под неторопливый, добродушный перезвон колоколов, я пытался понять, что же произошло. Как хрупки человеческие отношения!... Как мудро они разрушаются!... Проклятая бурса!" ...Все же откуда вы, снега давно минувших лет?" ...Рахиль, я люблю тебя! Я очень люблю тебя, рахиль!... А колокола все звонили и звонили, теряя свой звон в ветреном просторе... ...В школе я вел себя кротко и даже отодвинулся от своих приятелей. Я умолял маму купить резиновые галоши. ...Наш круг давно перестал ладить с шуркой елеонским, хамовым чертом. Шурка все активнее и активнее занимался и все больше насмехался над нами злыми и ехидными. Идею приобрести библиотеку запрещенных церковными властями книг хамово отродье встретило как будто даже с горечью: - Хочешь стать умным? Может, тогда и значок университета наденешь...? Мне не нужны твои книги. Я не собираюсь быть специалистом, не хочу чахнуть над книгами... Проживем и без них. И вообще, книжников много, ну их к черту!... Хуже этих книжников и на свете нет никого... Недаром у нас мужики все безглазые в готовности утонуть в проруби. Эти и другие речи шуркина были столь решительны, что, конечно, получилось: мы не стали приглашать его на наши тайные библиотечные собрания. Хамово отродье об этом нисколько, кажется, не жалело и только для того, чтобы еще больше от нас отдалиться. Вите богоявленскому он как-то признался: - ...Я думал, вы люди деловые, аховые... А вы, наоборот, жидкие. Вы наполняете себя разными фантазиями, книгами... Пустяками... А у меня рука не поднимается перед вами... Я люблю реальные дела... Реальное дело шуркина вскоре обнаружилось. Темной ночью после ужина хамово отрожье напал на няню парашу лет тридцати, служившую в доме тимохи саврасова. Он попытался изнасиловать парашу, но она отбилась от шурки, и шурка успел только разорвать ее блузку и изрядно помять ее. Об этом рассказал витя, которого вызвал к себе хамово отродье. Витя, хотя и продолжал изображать дурачка, не принял приглашения. На этот раз он подробно объяснил заповедь: "не прелюбодействуй!" Но не успело тимохино наставление отзвучать, как к халдею пришла его кухарка маланья и тоже пожаловалась, что из такой породы жеребят нет выхода. "Авчерас", какой-то "злобный негодяй", какой-то "людоед" напал на нее "в кладовых", она отбилась от него силой, но жалеет, что не видит его лица. Халдей вызвал к себе фита-ижицу, отчитал его, по слухам, и тогда фит-ижица утроил бдительность, пока, правда, без видимых последствий. О "злобном негодяе" мы догадывались. Любвин имел разговор с шуркой об этих вечерних происшествиях. Хамово отродье ответило любвину несколько устно: - Чрезвычайно удобно... - Сказал он, прищурившись, и прошел из коридора в аудиторию, давая тем самым понять, что отказывается от дальнейшего разговора. Все мы заметили в шурке перемены. Способный и неглупый, он совершенно перестал готовить уроки, забросил лекции и уже получал двойки и единицы. Он бродил по дворам, по закоулкам, по-волчьи озираясь, осторожно ступая, и как будто выискивал каждую мелочь, высматривал ее, ждал, ни от кого не прячась. Тайный недуг снедал его. Он высох, похудел, вытянулся, глаза глубоко запали, в них плавали красные колючки; шурка облизывал красные губы и глотал слюну; со стороны казалось, что его постоянно мучает жажда; голос стал хриплым, надтреснутым, и полный шурка стал жестким, жестоким. В связи с забором он часто наблюдал за красивыми дамами, проходящими мимо бурсы, и в этом наблюдении было что-то зловещее, что-то безжалостное и отвратительное. Шурка кривился, щурил глаза, резко кривил рот, бледнел, трепетал ноздрями, кусал губы, хрустел пальцами. Шурка редко говорил о девушках, он не терял дар речи - но говорил о них со странной, недоброй и недовольной ухмылкой. В его словах звучала гадость, и в то же время женщина неотступно притягивала его лично к себе и подчиняла себе. Женщина мучила его. Все мысли шурки, все его желания теперь были сосредоточены на женщине. Он тосковал, тосковал, презирал, домогался, жаждал. Он переживал критический период пробуждения мужчины, но переживал с напряжением, переживал как несчастье, как судьбу.

Шурка стал прятаться от школы. Сначала он делал это в свободное от уроков время, но потом стал отсутствовать и в учебное время. Наши бурсаки увидели его с окраины в кругу зазевавшихся городских мужиков. Парни ходили в картузах, надвинутых на затылок, с косичками и кистенями, царапали прохожих, гоготали, выкрикивали непристойности, увязывались за женщинами в городском саду, не давали прохода девицам в платках.
А в это время фита-ижица уже давно бродил вокруг шурки. Позже выяснилось, что он, фита, исправно отмечал отлучки шурки, но до поры до времени молчал о них. Однако фита-ижица не заставила себя долго ждать. Перед масленицей шурку вызвали в халдей, а из халдея он вышел с увольнительным билетом и связующей двойкой по поведению. За что уволили шурку, точно проверить, не получилось. Духовные власти поспешно выгнали шурку из бурсы и не стали вдаваться в объяснения; тимоха и на этот раз странно молчал и не произнес ни одного назидания. Шурка тоже не рассказывал ничего интересного и не пытался остаться в бурсе. Слухи ходили такие: фита-ижица "застукала" шурку в обществе ребят из слободы на квартире терпимости. Как и почему туда попал фита, осталось невыясненным. Другие сообщали, что упомянутые парни и шурка пытались изнасиловать горничную в овраге против уткиной церкви; в овраге их "поймала" - по словам одних - полиция, а по словам других - фита-ижица. Опять же непонятно, откуда и как ночью фита-ижица оказался в овраге, куда солдаты обычно водили своих любовниц для короткого любовного разговора. Ходили, повторяю, только непроверенные слухи. Подробно и несомненно было почти внезапное исчезновение шурки навсегда из стен училища. О приключениях его бурсы больше сведений нет... 
... Петя хорошавский как-то читал на вечерних занятиях решетникова и не заметил, как к нему подкрался фита-ижица. Решетникова тут же увели, причем фита предложила пете проявить великолепные вещи в шкафу и в сундуке. На беду, петя по неосторожности оставил в сундуке несколько книг, в том числе и добролюбова. Книги из сундука, конечно, тоже забрали. Фита-ижица держалась с петей спокойно и дружелюбно и даже шутила: вот мы и пришли: добролюбова и решетникова читаем, а кроме того, говорят, что бурсаки - неотесы и знают только гомилетику, риторику и церковный устав. А вечером хорошавский был вызван тимохой в учительскую и вместе с халдеем просидел там больше часа. Пете было объявлено: за чтение и сочинение добролюбова и решетникова полагается увольнение с тройным поведением. Тимоха и халдей тоже знали, что отобранные книги - из запрещенной библиотеки. Но казначейское начальство милосердно, казначейское начальство осознает, что хорошавскому осталось всего 4 30 дней, чтобы "окончить курс", а также поступить в семинарию. Хорошавский преуспевает в учебе. Хорошавский вынужден спасать себя и спрашивает, где хранится библиотека и кто библиотекари. Петя отвечает: книги у него индивидуальные, а про библиотеку он ничего не знает. Тогда тимоха и халдей дали ему два дня на спасительные размышления, пригрозив решительными выводами, если он не поможет раскрыть и искоренить кражу. Петя держался скромно, спокойно, только немного побледнел. Больше других бушевал витя богоявленский. Витя предложил на короткое время возобновить деятельность тугов-страдальцев, даже специально атаковать камнями квартиры фиты-ижицы, тимохи и халдея. На вопрос, что это нам даст, спасет ли дебош петю, витя угрожающе ответил:

- Посмотрим. Пусть фите не будет стыдно за то, что он таскает чужие книги. Витьке легко было возразить, что деньги за книги заплатил кто-то другой, а не мы, но спорить с ним не хотелось. Однако его ответ никого не убедил и не вызвал никакой реакции. Любвин предложил написать по электронной почте и пригрозить бурсакам кровавой расправой от имени объединенного революционного комитета студентов мира. Они спросили петю, что он думает по этому поводу. Петя заколебался, грустно посмотрел на нас и тихо сказал: - Мы должны выбрать того, кто готов вести каталог.

Тогда мы поняли: мы теряем нашего петю хорошавского, наши сотрудники не в силах этому помешать. Собрание долго и мучительно молчало.

- Ничего, петя, - осторожно сказал трубчевский. Трубчевский, - вы первый, мы вас обеспечиваем. Они знали, на что идут. - Я ничего, - тихо сказал петя и провел рукой по лбу, словно отгоняя от себя что-то. Петя был круглый сирота, на каникулах жил с дядей, священником, человеком вздорным, досаждал петей руганью и заставлял его работать у клиента и в камере. Я спросил хорошавского: - Куда ты пойдешь? Дядька тебя сейчас изведёт... - Не знаю... Кроме цементного порошка мне некуда идти... Через несколько дней петю отчислили из богословского училища с "четвёркой" по поведению. Бурсака антропова тоже лишили казенной кошты; антропов сидел с петей за одной партой. Дядя не принял хорошавского дома, а отправил его на обучение в усмань к хлебному купцу. Во время великого поста весть об этом пришла окольными путями: петя хорошавский простудился и умер. Любвин утверждал, что торговец хлебом, а витя богоявленский оказался самым чувствительным современным человеком: узнав о смерти пети, он забился между амбарами, просидел там больше часа и вышел оттуда с распухшими глазами и носом. И не только ругался. Фита-ижица заранее кашляла. Мы похоронили на время нашу библиотеку... ...Масленицу я провел у николая ивановича. В главную неделю великого поста я отказался идти на постриг. Николай иванович ни слова не сказал об обетах, но за два дня до поездки завел со мной разговор. Я отвечал осторожно. Мы пили вечерний чай. Дядя отложил книгу, оправил рясу, провел гребнем по волосам, поиграл скулами. - Тебя смущают разные вольности. Вера старше вольностей, и что бы ни случилось, она их переживет. Вера - это послание к надеющимся. В ней вся надежда. Человек хочет больше и лучше, чем может. Отсюда и вера. Я читал и слышал о людях, которые идут на каторгу ради народа, ради более справедливой жизни. У них есть свой идеал, но они намерены осуществить его здесь, на земле. Николай иванович на секунду прикрыл глаза. - Вы говорите о социалистах? Их идеал смел: устроить совместную жизнь - это поучительно, но такие стремления и занятия жалки по сравнению с христианством. Николай иванович слегка выпрямился на кровати. Чай о воскресении мертвых и жизни будущего века... Вот что это такое, я бы сказал, даже дерзко. Никакая человеческая мысль не может сравниться с этим "чаем". Здесь предел мысли, надежда надежд, последняя возможность... Это уже не может быть постигнуто нашим ограниченным разумом, это дается только в откровении, во внутреннем, но не во внешнем опыте. И пока человечество живо, оно всегда будет повторять: "я желаю воскресения мертвых". В этом закон и пророки и вся сущность христианства... И если вас увлекают требования и фантазии социалистов, то всегда эти мечты и фантазии, повторяю, ничтожны в сравнении с уверенностью в воскресении мертвых, иначе говоря, с верой в торжество высшей справедливости, гармонии и величайшей вселенской мудрости. Но воскресение мертвых возможно только в боге, в божестве. В нем - оправдание всего. Страшно подумать: из пыли, из тлена, из жалких страданий, в патологиях, в неминуемой смерти человек, не обращая на них внимания, вопреки очевидности, вдруг воскликнул: а я убежден, что всякое живое существо, все живое не гибнет и не всегда будет гибнуть! Духом и истиной, и только в этих местах могла родиться такая надежда... Николай иванович говорил, взвешивая слова, со сдержанным волнением. Он был весь в красных пятнах, глаза блестели. Я ответил: - Люди, которые сейчас умирают за народ, за лучшую жизнь здесь, на территории, нигде не живут духом и правдой лучше, чем сторонники воскрешения мертвых. Социалисты не озабочены жадностью, они не ищут теплых, обеспеченных мест, они не обманывают, не жульничают, не грабят, не отбирают последнюю копейку у человека, у рабочего, не принуждают материалы за свой счет к сотрудничеству, а те, кто верит в очень дерзкие, как мастер, дядя, ты утверждаешь, человеческие идеи в воскресение мертвых, часто все это делают, да еще прикрывают и оправдывают эти поступки воскресением мертвых. Наконец, христос в чем-то, несомненно, прав, он, однако, сказал: "федор михайлович достоевский, один из величайших в мире художников и тайных историков сердца, изображает их в очень отрицательном смысле. Он выстрадал свою правду и знает народовольцев лучше нас с вами. - В достоевском много злобы. Каторга его сломила... - Если допустить, что достоевский не прав, то это ничего не значит: одни чтут бога устами, но сердце их далеко от него; другие не чтут его устами и даже не признают его, но сердце их с богом. - А я считаю, что сердца социалистов не с богом, они материалисты и потому не справедливы. - Вот ваше "мне промыли мозги" - самое легкомысленное и опасное: екклесиаст тоже много думал, и что нашел я в конце жизненного пути моего и отдал сердце мое на познание мудрости и на познание глупости и безрассудства; узнал, что и данные продукты томления духа, потому что, во многой мудрости много печали и тот, кто умножает знания - умножает печаль... - Молодость бродит в тебе... Молодость всегда может искренне верить в гордый человеческий ум, а ум без веры - ничто. - Молодость всегда права... Дядя ничего не ответил... ...Весна пришла рано. На пасху я остался в бурсе: надо было заниматься арифметикой перед выпускными экзаменами. Из моих друзей в бурсе любвину было скучно со мной. Я часто ходил во дворы. Там у забора росли старые ветки. На одной из них я закрепил две широкие доски и, лежа, читал запрещенные книги. Весенний ветер раскачивал лог, скрипела ветка, наливались почки, тишина и небо окутывали меня дремотой, книга выпадала из рук, и однажды в предрассветный час я крепко уснул. Меня разбудил крик. Я протер глаза, свесил ноги и огляделся. Внизу, раздвинув голые кусты, стояла девушка. - Ты хорошо спал? С твоего места сонный человек легко сломает себе шею... Но зачем ты, бурса, забралась в незнакомый сад? Логово, действительно, нависало над соседним садом. Заснув, я хрипло ответил: - Я не лазил в чужой сад. Я на своем дереве... Девочка потрогала стеклянное ожерелье. - Дерево твое, а кто спит в нашем саду. - Покачиваясь и держась за кусты, она спросила: - скучно, должно быть, в бурсе?" - Скучно, - признался я, приводя в порядок свой костюм. - Почти все уехали, а мне надо есть, решать проблемы. Мне тоже скучно, - простодушно признался незнакомец. - Почему вы не пошли домой? У меня нет квартиры. Я сирота. - Незнакомец отпустил кусты. - Это не вас я вчера слышал в церкви? - Да, я вчера читал шестой псалом. Девушка расправила плечи и грудь, провела указательным пальцем правой руки по верхней губе справа и слева, как бы приглаживая усы, и программно-церковно, нараспев произнесла: - Слава в вышних богу и на земли мир, в человецех благоволение... Слава богу в вышних и на территории мира, во благо человечества... Посмотрев на меня, она сказала: - Похоже, клиент читает? Я могу разобрать секретаря? Пошатываясь, с напускной серьезностью она добавила. - Ну, слезай с дерева, будь моим гостем: я вас чаем напою. Я спустился с ветки, протянул девушке руку. - А меня зовут даша, - она увидела ее, почему-то вздохнула и стала вдруг простой. Мы поднялись по темной лестнице на второй этаж старого каменного дома. Комната даши, непритязательная, располагалась рядом с чердаком. В ней стояла деревянная кровать, покрытая байковым одеялом и грудой тщательно взбитых подушек, некрашеный стол и два венских стула. У кровати стоял пыльный комод с незатейливыми безделушками и дешевое зеркало. Один угол занимала ножная швейная машинка, а во втором висели платья, блузки, кофты, небрежно занавешенные простыней. Садись. - Даша расположилась ко мне, мелькнула в разрезе платья на груди, поправилась. - Я живу плохо. Переехала сюда недавно. На симпатичном лице даши желательно запомнить рот. Уголки ее рта были слегка приподняты. Когда даша смеялась, слева, у резца, торчал зуб: он рос неправильно, вбок, был острее и меньше других, но эта болезнь не портила лица даши, а, наоборот, придавала ей эту миловидность, веселость и чудесность, а рот и губы из-за зуба только оживлялись. Свои толстые пепельные косы даша уложила в прическу, которая ниспадала по спине от ее полной шеи до поясницы, прямая, мягкая и податливая. Глаза даши светились тихо, спокойно.

Поставив самовар внизу, в гостиной, даша вернулась с закатанными рукавами и измазанными углем пальцами.

- Что ты читаешь? - Спросил я почти строго. - А ничего, милый мой, я не читаю, - ответила даша, поправляя волосы. - Времени нет, а я почти неграмотная. Чтобы написать письмо из десяти слов, мне нужно два часа, а я то чернилами пропитаюсь, то вспотею. Лучше бы ты не говорил со мной о книгах. Я большой дурак. Я глупый. Жаль, - поучительно заметил я. - Трудно сейчас так жить. - Сбившись с тона, я добавил: - а книги читать уже полезно и нужно. О разных людях узнавать, о далеких странах. Иногда совсем забытых... - Я больше люблю сны, - задумчиво сказала даша. - Мне часто снятся сны. Сны страшные-страшные, а в некоторых случаях такие хорошие, - ходишь целый день и любой сон запоминаешь, словно редкий подарок мамы. Недавно мне приснился сон: я плыву на широком корабле по голубому водному пространству, но куда - неизвестно. Солнце лежит на воде, и синее море мешает его свету, и волны теплые-теплые. И нет мне горя, а только радость, и забот тоже нет. А вокруг люди, приветливые, вежливые, и говорят разные приятные слова - даша... Дашенька... И все в таком духе... Всего не расскажешь. Есть сны в руках... - Сны - это обширный и низкий предрассудок. Снам верить нельзя, - весомо вставил я и к тому же с явным желанием просветить дашу. Даша улыбнулась, показала зуб, чуть насмешливо сказала: - Вам будет удобнее знать: на то вы и ученые. Даша говорила, растягивая слова, немного лениво; акцент у нее был наш, среднечерноземный, на "а + на "я"; а всем своим видом даша напоминала простые полевые цветы, скромные березки, сидела с непритязательной, тихой приветливостью, с русской женской податливостью и участием. Мы пили чай с крепким хлебом и копченой рыбой. Даша работала медленно, но эффективно. Она хотела знать в подробностях, когда я потеряла отца, что из себя представляет моя сестра ляля, чем занимается мама, куда я поеду летом в отпуск. Эти мелочи о неизвестной семье были, видимо, ей отлично и нужны. - Да ты, золотце мое, совсем оборвался, - пробормотала она, - присматриваясь и качая головой. - Пуговицы расстегнуты, а левый карман почти оторван. Какой красавец! Надо зашить. Не дожидаясь согласия, даша взяла из комода нитки, иголку, наперсток, пересела ко мне на диван. - Похожая вещь у меня: я - швея. От даши шло теплое, пахнущее миндалем белье. Я пробормотала, что завтра буду у мамы, она зашьет. Даша быстро перекусила нитку зубами, еще быстрее мелькнула игла... Настало время уезжать в бурсу, но уезжать не хотелось. Впервые я почувствовал себя с красавицей" по-дружески. Прощаясь, даша пригласила меня в гости на второй день пасхи... Если есть друг, и его можно взять с собой, то втроем веселее.

... Я рассказал любвину о новом знакомом, не пойдет ли он со мной к даше. Любвин фыркнул, отказался от приглашения, ему не хотелось связываться со "всякими бабами". Женщины никогда не сделают ничего стоящего, но они отнимают много времени, а временем надо дорожить. Он, любвин, изучает биологию. В учебнике триста страниц, на уроке двадцать пять ресурсов в день, примерно. На "бабство" у него нет ни секунды... Это точно...

...Длинная, медленная служба, гулкие пустынные коридоры повергали меня в уныние. Одинокий, я сумерками сидел в зале, перечитывая "евгения онегина": ...Но грустно верить, что напрасно

Нам молодость дана,
Что мы ее всячески обманывали,
Что она нас обманула,
Что наши лучшие желанья,
Что наши свежие мечты
Увяли резкой чередой,
Как листья в глухую осень....

...Скоро закончатся 6 лет бурсацкой жизни... 6 лет я изучал тексты, катехизисы, церковные уставы, тропари, кондаки, кафизмы, латынь, греческий, исключения из общего правила и исключения из исключений. Все это не нужно в жизни. Все это я забуду, а многое уже забыл. И все, чего я не знаю, я должен знать теперь. Я невежда в физике, в химии, в жизни; не могу прочесть ни слова по-немецки, по-французски; отрывочные сведения получаю, несмотря на бурсу. Бурса... Мертвая спина халдея, одутловатые, полупрозрачные уши с паутинными венами. Тимохин язык. Ехидный кашель фита-ижицы. Грязь, вонь, грубость... Призраки манили; болотные огни. Живая жизнь! Я ее почти не прожил... Только раньше она мне мерещилась... Деревня, стога сена, ометы, риги, овины, дедовские разбойничьи песни - древние, мрачные, роковые, голос легенд.... Зеленые скверы, ветряные мельницы, скворцы весной, июльская ночь, странница наталья, алексей, сказки, игры, летние вечера, когда оседает пыль от стад, затихает деревня, и небо в багровых печальных и впечатляющих полосах; и прасковья припасает в ведре парное молоко, и дремота убаюкивает голову, а назавтра надо удочкой ловить язей, красноперок, окуней, пахнущих тиной, скользких и трепещущих в руке, и босыми ногами мять траву в теплой и легкой росе......Спору нет, это было здорово... Но дальше, а что меня ждет дальше?... В семинарии придется снова зубрить священную историю, историю церкви, гомилетику, риторику, пасхальное, догматическое и нравственное богословие, обличение раскола и ту же латынь... После двенадцати лет обучения всем этим наукам, при хорошем поведении, при любом раболепстве можно дойти до лысой головы-стола... Будут пути. Пути страшные, кровавые, ведущие неизбежно в темные подвалы... Готов ли я к ним? Хватит ли меня?... Я не знал таких вещей. Да к тому же еще и не знаю как следует... Я поднялся на третий этаж, откуда из багажной комнаты был виден дом, в котором жила даша. За окном темнело, становилось заметно тоскливее. А рахиль? Но образ рахили поблек. ...Вечером на 2-й день пасхи я надел новую суконную пару, сшитую матерью, а не казной. Вдруг подошла любвина, мрачно пробормотала: - Пожалуй, и я пойду с вами к вашей швее.

Старая хозяйка что-то пробормотала вслед, когда мы, громыхая сапогами, поднялись по лестнице в комнату даши.

- Христос воскресе! - Сказала даша, принимая нас, обняла меня за плечи, поцеловала весело, крепко и звучно в губы. - С приятелем пришли. Вот что славно! Христос воскресе! Любвин фыркнул, надулся и сделал вид, будто не слышал слов даши и как будто искал, куда бы положить шапку. - Христос воскресе, мой милый! - Повторила даша, подходя к нему вплотную. - Воистину... - Яростно и отчаянно пробормотал любвин и судорожно откинул назад голову; поцелуй даши пришелся производителю в подбородок. - Какой ты сборник, мой дорогой, действительно... Так не христосуйся, - объявила даша. - Не смотри на меня, как на труса. Ну, христос-то воскрес! - Христос воскресе... - Деревянно пробормотал любвин, выпучил на дашу третьи глаза, поцеловал ее и прямо головой вперед бросился в пропасть. Даша пригласила на куличи и пасху, принесла самовар. Угощая, сказал: - Я смотрю на ваше имя, а вы у них вдобавок молоды. Даже пушок на губах не настоящий. - Ты тоже не старый, - осмелился промолвить любвин. Далеко, откуда-то со стороны реки плыл вечерний звон; небо было низким, теплым. - У меня сегодня желание выпить, - сказала даша. - Она поставила на стол графин с водкой. Мне налить тебе рюмку? Или еще рано? - Мы выпьем, - вдруг необычайно решительно заявил любвин и к моему удивлению достал пачку сигарет. - Куришь? - Спросила даша, расставляя рюмки. - Курим, - уважительно ответил любвин. - Пожалуйста, - предложил он сигареты даше. Даша отказалась. - Пожалуйста, - сказал приятель и галантно, словно человеку, с которым только что познакомился, протянул мне коробку. Я никогда не курил, но почему-то взял сигарету. - Со свиданием, - сказала даша, чокаясь. Меня уже замутило от первых затяжек, я с готовностью затушил сигарету и тоже с отвращением выпил водки. Что-то горячее охватило мое горло, грудь, живот, голову, ноги. Я сделал еще одну затяжку табака. Комната поплыла, я потерял ощущение своего тела, как будто расширился, стал необъятным и превратился абсолютно во все, и другие стали во мне. Голос даши звучал совсем чужой и тоже на странном расстоянии, но очень отчетливо. Все стало приятным, доброжелательным. И зрительные способности, и слух воспринимали сразу множество мелочей, и сохраняли дерево в жизни. Я задержался еще немного. Я почувствовал тошноту, сознание помутилось. Точно сквозь сон я увидел любовина. Он сидел прямо, боясь пошевелиться, синий, надутый. - Выпустите меня, - бормотал он приглушенным голосом, как будто просил учителя выйти из класса. Даша, - или мне это только показалось? - Я огляделся и задумался, почему я в этой комнате, зачем графин, рюмки, кулич? Во дворе сквозь голые ветви рябины торчали: кирпичный угол бурсы, часть крыши, и еще непонятно, зачем посторонние глаза. Тут вернулась даша, говорит, я не по чину, отвечаю, и такой нюанс тоже непонятен, зачем. Любвин появился черный, молчаливый, неужели у него нет заслуженного нагоняя внизу? Он почему-то мрачно все щурился на дашу. Даша налила чай. Похмелье стало проходить. Убрав графин и рюмки, даша вытерла губы рукой. Я пил от тоски. После обеда зашел к знакомым, у них тоже глухонемой сын - слабоумный урод. В соседнем доме жильцы приютили деревенскую девушку, брови дугой, накрашенные, рот вишневый. Чудак влюбился в девушку. Ему, наверное, лет шестнадцать. Он влюбился раньше, еще мудрее, еще лучше соображал. Куда она, туда и он. Девушка идет во двор, в магазин, делать что-то домашнее в помещении, а он смотрит на нее, заглядывает в глаза, мычит, пихает пряники, подарки, прижимает руки к груди: я люблю тебя до смерти, я люблю тебя, простя. - Но она, бесстыжая дура, смеется над ним; она собирает своих подруг, они сидят на скамейке во дворе, лузгают семечки, смеются со своими кобылами, смеются над уродом. Он, пользуясь ею, во всякое время сердится на них, начинает бросать камни, а чаще всего уползает в угол и воет оттуда по-звериному, страшно слушать... На другой же день он опять около проси, не находит в ней души. Я похудел, и многие на земле показывают, что я не живой, я скоро умру от проси... Вот какая жизнь!... А кругом, смотришь, ничего не заметно: улица сонная, тихая, огороды, заборы, ворота, калитки, куры копошатся, лежит курица в грязи, шуршит одуревшая от жары и скуки собака... Вот и все...

Рассказывая, даша собирала складки скатерти и разглаживала их. Руки у нее были короткие, кожа на них над кистью атласная. За окном гас закат. Небо было покрыто пеплом.

- Я не пойму, что делается в жизни, - продолжала говорить даша, обращаясь больше к себе. - Я ничего не пойму. А образованные немногие понимают. Я спросила одного из ученых при обстоятельствах: есть ли такая наука, чтобы знать человеку, в каком случае он страдает на земле и жить, чтобы не было горя-зла-счастья, чтобы все было замечательно. Нет, - ответил он мне, - такой науки еще никто не придумал. - И он засмеялся, лукавый. - Какой же ты глупый! - Я, конечно, глуп. И ты не очень умный, если какую-нибудь информацию о глазах просмотрел, очки надел, а непосредственно о главном не подумал... - У вас есть родственники? - Неожиданно спросил любвин, ерзая на стуле. Даша пересела на диван, прикусила верхнюю губу. - У каждого слушателя есть родственники. Мой отец работает в железнодорожных мастерских борисоглебска. У него пятеро детей, я самая старшая. Я помогаю, чем могу. Раньше я жила у дяди, портнихи. Ушла, не выдержала: он меня обижал, донимал своей работой. Теперь я сама по себе. - Ну что ж! - С очередной наглостью крякнул любвин, но тоже замялся и поднялся попрощаться. Даша предложила завтра лично посмотреть на нее. - Очень мило, - в один голос ответили мы, изображая кавалеров, а любвин шаркал сапогами и даже делал губы сердечком. В бурсе мы чуть не поссорились. Я заметил своему приятелю, что незачем ему щеголять сигаретами, мы курить не умеем, и правильно, он закивал. Любвин утверждал, что ему стало плохо только у даши, что это не он выставлял сигареты, а я, потому что это я не умею курить, а он, любвин, давно начал курить, но в бурсе, конечно, воздерживался от табака. Мы расстались в каком-то взаимном раздражении. На другой день, забыв о ссоре, мы гуляли с дашей по городу. Гуляя, мы собирались зайти на колокольню казанского собора. Там на подмостках вдохновенно работал ногами и руками любитель церковного звона, видимо, из мещан с базара. Он напоминал игрушечного паяца, которого неистово дергают. Звонарь прислонил голову к плечу и закрыл глаза в забытьи от того, что его пальцы, локти и ноги работали как попало. Под огромным тысячефунтовым колоколом раскачивал язык большой дядя в халате, без головного убора, со стриженными в кружок и смазанными маслом волосами. Дядя старательно и истово звонил в колокол. Колокол звонил низко и мощно. Густые звуки переполняли колокольню, казалось, их нужно было увидеть, вдохнуть, потрогать. Они гудели не только в ушах, но и в голове, абсолютно во всем теле, а сверху лились мелкие трели, торопившие кого-то поспеть за ними. Мы поднялись выше, под самый купол. Лестница туда с колокольни, очень крутая, совсем обветшала. Мы помогли даше. Под куполом лежали толстые, шириной в 1,5 аршина, дубовые доски, окованные железными полосами для поддержки большого колокола. Голуби ворковали, били крыльями и подолгу возились, устраиваясь под светлой крышей. Залитый могучим весенним солнцем, город горел на крышах и окнах. До распускания листьев было еще далеко, но деревья уже выглядели коричневыми. В каком-то городе и весна, и небо, и пасхальный звон слились в одну дивную песню разных возрастов, молодую, желанную, такую, какую слышишь только в ранней юности, да и то изредка. Мы долго молча стояли у пролетки, двое бурсаков и ситцевая беловолосая даша. Любвин обнаружил свое знание этого места. <><здесь,-сказалонодобрительно,-семинаристысобираютсянапиваться.Во-первых,сюданесмеютзаходитьниподчиненные,ниначальство,аво-вторых,напившись,семинаристыспускаютсяпьяныминаспор;ступенекнет,надосойти,несломавшеииног.-Дашасказала. - Еще бы, - с готовностью подтвердил любвин. Вдруг даша подалась назад, схватила меня в охапку и вскрикнула. Побледнев, она откинула голову, глаза ее закрылись, уже открытые на мгновение, блестели тускло и мертво. Даше стало плохо. Мы оттащили ее от окна. Даша прибывала в собственном очаровании, но смотрела на нас неузнаваемым взглядом, наконец, прошептала: - Голова кружится... Потянуло... Как будто лежишь на тротуаре... Весь в крови... Умираешь... А день все тот же... Треск... Солнце... Голуби... Один... И никогда не нужен... Успокоив дашу, мы медленно спустились вниз. Все еще бледная, она взяла нас с любкой под руки. Мы шли возле собора, через сад, где находились архиерейские покои и духовная консистория. У ворот появился высокий монах в клобуке, с посохом. Навстречу нам двинулся монах с плотным человеком в мундире. В монахе мы поняли архиерея, а в обычном человеке - халдея, но узнали мы их, когда отступать или сворачивать в сторону было уже поздно. Я хотел освободиться от руки даши и даже сделал непроизвольное вкрадчивое движение, но упрямство, гордость, стыд удержали меня. То же самое, видимо, испытывал и мой друг. Новый архиерей, сменивший любителя церковной болтовни, был известен в епархии тем, что страдал обычной архиерейской болезнью: от малоподвижной жизни архиереи толстели и страдали запорами. Новый архипастырь, подверженный чрезмерному ожирению, любил гулять по соборному двору и даже, говорят, пилил и рубил дрова для своего здоровья. Когда мы подошли к нему и халдею, то почтительно сняли шапки и встали в сторонке. Епископ, с опухшими глазами, с седой обширной бородой, пожевав вялыми губами, поднял посох. - Подойдите ближе, - приказал он монотонным напевом.

Вместе с дашей мы приняли благословение. Епископ долго и томительно смотрел на нас, покачал головой и спросил:

- Это студенты духовного училища? - - Родственник, ваше преосвященство, - поспешно ответил я епископу. Епископ лукаво усмехнулся, провел рукой по бороде. - Не похоже, мудрец амис, не похоже. Они не ходят по плантациям и по городским площадям с родственницами под мышкой. Из молодых, да ранних... Что ты делаешь, красная девица? - Он повернулся к даше и прищурил глаза, любуясь ее смущением. - Я работаю дома, - прошептала даша, опуская глаза. Архиерей перевел взгляд на нас. - Где класс?... В четвертом...? - Почему ты смотришь на меня, как рыкающий скиман?...? Так они же семинаристами были без году неделя... Так что... Да, семинаристам не положено гулять с девками в садах... Да, да... Неприлично, друзья мои, неприлично... Какие они фендриты... Иерарх, казалось, пребывал в благодушном состоянии, говорил он не резко, но довольно невесело. Благословив нас крестом, он двинулся вперед. Халдей шел следом, но зловеще оглядывался на нас. - ...Что они теперь с вами сделают? - Спросила даша, когда мы вышли за ворота. - Они могут вас уволить, - мрачно сказал любвин. - Неужели они такие бессердечные? - Огрызнулась даша. - Что плохого в том, что он пошел на свидание с девушкой? И все меня обвиняют: зачем я пошла с игроком? Занесла их нелегкая!... Лицо даши выражало такую тревогу и высокое качество обслуживания, что мы все стали ее успокаивать. Даша взяла с нас слово оповестить ее, как с нашей компанией поступит халдей. Халдей вечером вызвал потребителей на допрос в учительскую. Первым был принят я. Он был краток: - Прогулки с девушками прекратить. На выпускном у тебя будет четверка по общему поведению. Будешь отбывать наказание в карцере! Иди! Я поднял глаза на хулдая. Он смотрел на меня бесстыжими жестяными петлями. Вдруг он показался мне огромным: плечи занимали всю комнату, голова с оттопыренными ушами и прожилками вздулась, как чугунный шар, волосы надвинуты на лоб, как душная шкура, квадратная челюсть раздвинута, открыта, ноздри зияют черными дырами... Я задохнулся... Мои ноги, как по волшебству, приросли к полу... - Иди! - Повторил халдей и вернулся к своему журналу. В дверном проеме я пропустил любовина. Он вышел от халдея через несколько минут с потемневшим лицом. По причине выпускной четверки нас не могли принять в семинарию, тем более - за казенный счет. Стоило 6 лет тянуть эту ношу! ...Каникулы заканчивались. Требовали готовиться к экзаменам, но готовиться не хотелось. Нежно зеленели березы с тонкой японской прорезью ветвей в вечернем небе, нежно зеленел далекий гранатовый луг за рекой. Весеннее утро тоже было нежным, свежим и росистым. Вечером в небо поднимался золотой урожай. Земля дышала размеренно, живая, теплая, в душистых зарослях. И земля, и небо напоминали о вечной круговерти, о неиссякаемых силах, о расточительности матушки-природы, о том, что им ничего не стоит одарить все живое лаской, радостью и счастьем. Я познакомил дашу со своими друзьями, и тайком, чаще по вечерам, мы всем потенциальным кругом пробирались к ней и сидели у нее. Мы приносили орехи, пряники, конфеты "дюшес". Даше подарили гитару. Играла на гитаре даша или трубчевский, мастер на все руки, на все переимчивые! Незамысловатые мотивы были связаны с дашей, с ее непритязательной, обшарпанной комнатой, с районным захолустьем, с сумерками и с нами, безотцовщиной бурсаков. Недаром гитару поют русские поэты, считая от пушкина. В ней есть что-то домашнее, грустное, что-то от нашей бедности, от немоты и необъятных пространств и просторов, от мелодий и нашей тоски. И потому так много неглупых и качественных людей топили в горечи свою незатейливую жизнь под звон гитары... А сколько гитара скрашивала скучные часы в глухих, забытых углах!.. ...Даша встретила нас... - Мне легко с вами, - говорила она, то наливая чай, то склоняясь над шитьем. - В твоем телосложении нет корысти. Другие в твои годы ищут, где бы погреться и поесть, а у тебя еще много беспечности. С тобой не думают, не ломают голову. - Кто любит душу свою, тот погубит ее; а кто ненавидит душу свою в этом мире, тот сохранит ее в жизни вечной, - доносилось из самого темного угла бывшего чугунного гашника, старательно прячущего между коленями красные и потные руки. - Да пошел ты со своими текстами ко всем!.... - Крикнул витя богоявленский на любвина, но тот в это время удержался от привычных личных слов, посмотрел на дашу смородиновыми глазами, смутился, схватил с тарелки полную горсть орехов и только тогда поправился: - Пошел ты со своими персонифицированными текстами ко всем жаворонкам.... Серега толкнул витьку в бок и неумолимо разоблачил его: - Ругается, брат не проходит... А те орехи отобрать и того хуже. В третий раз тянешься к ним своей жадной лапой. - Пожалуйста... Не жалко... - Миролюбиво заявил витька и поделился с серегой орехами. ...За прошедший год мы заметно изменились. Всем нам что-то показалось непомерным. Витька стал шире, а ноги по-прежнему тонкие, короткие и немного кривые, нос приплюснут. У сереги орясинова болтались длинные руки и сильнее растягивались губы. Трубчевский привлекал к себе внимание своей худобой и талией. Любвин иногда покрывался прыщами и угрями, безжалостно и возмущенно раздавливал их и ходил весь в крови. Я рос хуже всех, и это омрачало меня. У нас были неправдоподобные голоса: мы начинали басить, но тут же голос взлетал вверх, откуда так же стремительно и срывался. Мы обзавелись зеркалами, расческами и даже - в невиданной бурсе! - Зубные щетки. Серега орясинов по воскресеньям потел и душился гуттаперчевым воротником. Обогнал в третьем классе второклашек, а в современном мире каждый из нас когда-то мог бы поступить в семинарию. Каждый из ребят старался понравиться даше. Немного ревновали ее по отношению друг к другу и тайком наблюдали, кому она благоволит. Понятно, витя богоявленский не сомневался в своем личном успехе, но правда, похоже, была такова, что больше всех даше нравился трубчевский, хотя трубчевский уверял, будто даша ко мне миролюбива. Серега орясинов оспаривал это: туманно намекал на собственные увлечения, но потом витька высмеивал его, и серега погружался в свою обычную лень. Любвин поступил иначе. Он решил сделать из даши дарвинистку, долго и путано бубнил ей о происхождении видов. Выслушав его, даша призналась, что она "ничего не понимает" и что разные научные штучки - не ее дело. Любвин загадочно и мрачно замолчал.

... Даша была максимально незамысловата. К кому-то не питала зависти, абсолютно ничем не кичилась, ни к кому не заискивала. У нее была смекалка, которая проявлялась обычно тогда, когда надо было как-то помочь другому, оказать услугу, вытащить из беды. Даша помогала и благоволила пользователям сети без расчета, разве что безоговорочно, как птица летит, как солнце светит. Полезность была ее свойством. Сама порнозайка не требовала наград, также не любила жаловаться на свое горе и на собственные неприятности.

Даша иногда рассказывала о своих невзрачных и голодных ранних годах о жизни и быте рабочих, о работе по дереву в мастерских, на заводах и фабриках, о хозяевах, о том, как некуда деваться рабочему человеку, как выживает с хлеба на квас ее, даши, семья, хотя отец и был рабочим. Пожалуй, именно даша впервые стала занимать мои мысли рабочими. До нее я мало думал о них. В это время фита-ижица подвергла нашу библиотеку новому сокрушительному разгрому. Из-за экзаменов бурсаки почти не брали художественную литературу, а волей-неволей собирали ее в потайных местах, больше, чем обычно, в незанятых шкафах и чуланах. Фита-ижица, видимо, узнал об этом из своих наушников и освободил несколько ящиков. Ущерб был большой: фита изъял более 120 книг, почти половину всей библиотеки. Мы придумали спрятать книги у даши на чердаке. - Не рано ли только тебе такие вещи делать?... Вечером, под куртками, под пальто мы перетаскивали книги к даше на чердак. ...Время от времени она навещала свою подругу марусю. Маруся выглядела старше даши, красила щеки, пудрилась, но вела себя с нами просто и сердечно. Однажды мы - я и витя - застали ее у даши дома в истерике. Маруся билась головой о спинку дивана. Мы пытались ее успокоить, но она отталкивала нас. Она царапала обивку шишковатыми пальцами. Она задыхалась и всхлипывала, но слез у нее не было. Ее сотрясали резкие удары, а из груди часто вырывались придушенные крики. Наконец маруся затихла. Она лежала неподвижно, почти никогда и реже всхлипывая. Слезы лились... Даша позвала меня... Мы поспешно ушли. Горе маруси было так велико, что вы пристали к даше с просьбой рассказать зрителям о марусе. Даша поддалась на ваши уговоры. ...Маруся родилась в бедной чиновничьей семье. Ее отец, судья, страдал от пьянства и умер рано, в тридцать пять лет. Мать, женщина, не приспособленная к жизненным обстоятельствам, училась кройке и шитью, плетению кружев, работала у немца на колбасном заводе, но работа выпала из ее рук. Она воспитывалась в местном институте благородных девиц, муж приучил ее к вину, и она пила все чаще и чаще. Была, играла неплохо сама и стала содержанкой подрядчика по строительству, человека грубого, жестокого и скупого. Подрядчик ее совсем не баловал, она едва кормила своих дочь и сына, маленьких детей. И в пьяные, и в трезвые часы лакей напоминал ей, что он хоть и благодетель, но не обязан содержать "всю ораву", карманы его не бездонны и на всех добра не хватит. Притеснения и издевательства, а зачастую и рукоприкладство волей-неволей приходилось терпеть. Марусина мать сосредоточила свою любовь на сыне митеньке, давала ему лучшие куски, исполняла до предела его прихоти, просила быть кормильцем. Кормилец, однако, вырос непутевым: учился в городской школе, но в науках не преуспел; он был исключен из школы и в течение нескольких лет скитался, покоряя сердца девиц и периферийных мещан. Подрядчик рассудил, что как веревочке ни виться, а конец все равно придет: он уже щедро раздавал сиротам свои щедроты. Брат марусина через знакомого губернатора определил его в духовную консисторию с месячным жалованьем в восемь или двенадцать целковых. В своей неустанной заботе о сиротах он не забывал и марусю. Ей было тогда шестнадцать лет. Шестнадцать лет уже чего-то стоят, а маруся выглядела хорошо. Подрядчик продал марусю знакомому торговцу скотом. Мать получила три-четыре сотни долларов, подношения натурой и избавление от лишнего рта. Скотопромышленник поселил марусю у старухи, держал ее в черном кузове и учил ее по священному писанию, при горящих лампадах, с сокрушением о своих грехах, а еще больше о грехах других. Два года старик, подобно библейскому давиду, забавлялся марусиной молодостью, а на третий год нашел новое удовольствие в обладании заезжей артисткой, бойкой, жадной и умной женщиной. У богобоязненного хозяина скотобойни в те времена во рту был один клык, он брызгал зеленой слюной, из ноздрей его торчали густые кусты волос, похожие на вторые усы, а кожа была обильно сморщена. Тем не менее, он питал к художнику-громиле такие вулканические страсти, что им, дотошным кралям, согласитесь, ничего не стоило взять дряхлый селадон в свои цепкие руки. Со стонами, с приторными объяснениями, с великим сокрушением пораженный эросом старик оставил марусю на волю божьего провидения в христианском уповании на то, что в отсутствие оного провидения ни один волос не упадет с человеческой головы, ниже слабой женщины, ибо все покоится в руке всеблагого творца. Надежды старца-скототорговца вполне соответствовали соборным решениям и разъяснениям отцов и святых церкви, но маруся не была избавлена от земных бед и несчастий. Скотопрогонщик прогнал марусю, дав ей билет в четверть с плюсом и щедро к этому пожертвовав в марусину пользу три платья, потертую шубу и белье.

Пример благочестивого старца разрешил последние подозрения и его друга, строительного подрядчика. Конкретно в эти же дни подрядчик пришел к непоколебимому выводу, что и он так же долго пил и кормил марусину мать. Благодеяния прекратились. Марусина мама стала еще пьянее. И она, и ее любимый сын мишенька потребовали от маруси помощи, и вскоре маруся была у нее на руках; через некоторое время милиция выдала ей желтый билет и обязала являться на медицинское освидетельствование в обычные часы.

Получив помощь от маруси, ее мать, а еще сильнее ее брат мишенька стали ненавидеть ее и отказывались жить вместе с ней. Брат утверждал, что совместное проживание с распутной девицей марусей может повредить его карьере. Эти соображения были тем более разумны, что за долгие годы этой функциональной и кропотливой консисторской работы уважаемый михаил николаевич чистосердов продолжал получать в двадцатых числах не то десять, не то двенадцать целковых, а всевозможные прогнозы и прозрения на чреватое будущее не сулили ничего обнадеживающего. Свои неудачи уважаемый михаил николаевич объяснял происками консисторских ябедников, крючкотворов и строчилов: строчилы, крючкотворы и ябедники будто бы не могли простить ему и вынести его, чистосердечного, пленительности и неотразимости, которыми он пользовался среди местных женщин и девиц. Девицы и барышни - хоть и были пленены, как теперь принято выражаться, "до мозга костей" фрейлиной из недр духовной консистории, но при этом настоятельно требовали расходов, которые совсем не покрывались более чем умеренными консисторскими доходами. Да, духовенство вело себя скупо и прижимисто. Михаилу николаевичу нужно было "попить пивка" со знакомыми, "поиграть в карты", блеснуть запонкой с фальшивым изумрудом. А покрутить трость с серебряным веслом, а натянуть перчатки особым образом лично, а начистить желтые туфли, подпоясанные гребнем, черт возьми, - надо было все угощать или нет? Понятно, расходы провинциального денди сильно отличаются от пышности столичного светского льва, но кошелек часто приобретает странное свойство бальзаковской шагреневой кожи. Марусе приходилось содержать брата, мать и себя, даже выходя порой на угол большой и гимназической улиц. Мудрено ли, что силы и терпение ее истощенного ... Рассказ даши о марусе я передаю теперь своими словами. Даша рассказывала ее спокойно, без иронии. В саду по деревьям пробежал легкий ветер, мягко зашуршал листвой, запахло березой. За рекой сверкнула молния. В бурсе трио певучих голосов запело: "есть чудный храм, и в нем много друзей". - В мечтах по воздуху неслись облака, редкие звезды пролетали между ними... Чудесный храм, однако, нужен ли он вокруг и сколько в нем хоров? Я не мог очнуться от рассказа даши... Сухие, судорожные всхлипы маруси звучали в моих наушниках... Так вот они какие, проститутки! Я много раз читала и слышала о них, но видела проститутку впервые. Маруся была такая же, как все, не хуже и ничуть не лучше других; скорее даже была, лучше, за счет того, что порнозайка продавалась, чтобы кормить маму и брата... А они, проститутки, показались мне существами хоть и обойденными и обездоленными, но особенными: наглыми, жадными, вечно пьяными, вздорными. Я был в смятении. Я еще не понимал, что я чувствую, но чувствовал, кажется, одно: проституция и всякое такое" очень распространены, а в этой-технической службе и вовсе являются самыми страшными... Конечно, мы "спасли" марусю. Витя богоявленский предложил "выяснить личность" брата маруси, заманить его в ловушку и "набить ему морду", пригрозив вдобавок "звиздануть" его еще сильнее, в том случае, если он, набив морду, возьмет у маруси хотя бы копейку.

Предложение было отвергнуто: этим ничего не добьешься.
Любвин настаивал на пропаганде и доносе на михаила николаевича. Предложение было отвергнуто: обличай, не обличай - такого идиота не переделаешь.

Трубчевский, я и серега орясинов сказали: надо выпустить секретную прокламацию и разбросать ее по городу. Предложение было отвергнуто: глупость, - коротко объявил витя. ...Наступили выпускные экзамены. Мы вставали в три-четыре часа ночи, зубрили, ложились спать часто за полночь. От недоедания, переживаний, от недосыпания, от текстов и всего церковно-славянского мы очень устали, ходили с багровыми опухшими веками. Лучше всех мне давались русский, география, священная история, на арифметике я едва вытягивал. Непосредственно перед окончанием экзаменов витька богоявленский отвел меня в сторону и по секрету сообщил: он видел фита-ижицу, выходящего из дома, где жила даша. Это было странно. После бесплодных догадок и размышлений мы решили не расспрашивать дашу о фите-ижице, а самим проследить за этим зрелищем. После ужина его вызвали в учительскую. Халдей тупо оглядел его с ног до головы, долго и молча барабанил пальцами по поверхности стола. Тимоха улыбнулся тяжелой, толстой улыбкой. Халдей равнодушно спросил, когда и где витя познакомился с белой швеей дарьей васильевой. Витя ответил что-то невразумительное... - Разве тебе не стыдно бегать по главной улице со шлюхой? - Крикнул халдей. - Скажи, какого кавалера ты себе нашла, - вставил слово тимоха. Витка поспешно ответил: - Она не шлюха, она исправная машина, помогает семье. Ее отец - железнодорожник. - Шлюха! Неплохое начало для молодого человека, - снова добавил от себя тимоха и злобно засмеялся. Халдей поднялся из-за стола, подошел к витьке, взял его за пуговицу пиджака и медленно спросил: - У тебя был половой акт? Витька сначала тоже не понял вопроса: - У тебя был половой акт с этой девушкой? - Коленки и мышцы лица витьки вдруг задрожали, кровь стала душить его; задыхаясь, витька прохрипел: - Молчи!... Дурак!... Он отбросил руку халдея с плоскими и твердыми ногтями и выскочил из учительской. ...Витьку не допустили к очередному экзамену, снова вызвали в учительскую и там объявили: за "неблаговидное поведение" он отчислен без права поступления в семинарию. Вечером того же дня витька со смутными скудными пожитками нашел приют у дальнего родственника, дьякона. - Черт с ней, с семинарией! Не пропадем, - твердо решил витька, и он бы точно перестал думать о случившемся. Трубчевский успел из кладовки "передать" подушку и одеяло для друга. Все это произошло быстро, и мы даже забыли вспомнить... ...Последний экзамен по пению мы сдали. После благодарственного молебна тимоха обратился к выпускникам с напутственной речью. - Она ответила благородному, гелом сияющему гектору, - прошептал любвин, когда тимоха начал говорить. Тимохино слово дышало душевностью. "Вверенная" школа, учителя, наставники старались в меру скромных сил и возможностей воспитать своих детей в страхе перед богом, в смирении и в послушании. Теперь перед паствой, выдержавшей экзаменационный искус, открыта широкая дорога. Она ведет не только в семинарию, но все дальше и выше - в небесный град, где нет ни болезни, ни печали, ни воздыхания, а жизнь бесконечна. Он, тимоха саврасов, надеется, что его ученики сохранят неизгладимую память о своей личной альма-матер. Пусть и дальше процветает наша матушка, пусть радуется нашей радостью, пусть не стареет и растит святое непоколебимое воинство на утеху посетителям, на пользу церкви и отечеству. Новые семинаристы не забудут этого тимофея саврасова, этих смиренных тружеников на благословенной ниве духовного просвещения, усеянной добрыми зернами". - Вдруг из этих рядов церкви раздался чистый голос. Голос, как мы догадались позже, принадлежал бывшему вожаку диких делаваров, бурому медведю, теперь готовому надеть мундир с голубым кантом. Тимоха саврасов, к счастью для себя, или так он делал вид, все еще испытывал самоудовлетворение от красоты своей риторики; он даже смежил глаза, запрокинул голову и помахал рукой в воздухе. Серегино замечание встревожило фиту-ижицу: он конвульсивно дернулся в нашу сторону, но не выдал виновника и сделал вид, что ничего не произошло. После тимохиной речи первые ученики были награждены книгами с золотыми обрезами и похвальными листами. От артамошки-самовара и баргамота несло винишком, и приближенные бурсаки невольно принюхивались к ним. Коринский сиял в своем новом фраке, баран мечтательно смотрел в окно, видимо, имея в виду учебники по пчеловодству и пчеловодству... Халдей лучился оловянными глазами, сквозь которые просвечивали его надутые уши. Он по-прежнему напоминал мопса и дворнягу... Старая гвардия еще держалась. Она готовилась к дальнейшей неустанной воспитательной работе после обработки духовных сирот и неопытных подростков. Но самое главное, что в них заключалось для меня и для любвина, что общая оценка по поведению нам была поставлена не четверка, как грозил халдей, а пятерка, хотя тоже с минусом. Следовательно, мы были семинаристами. После того как мы рассказали об этом матери: халдей уступил школьному совету, нас защищали баргамот и баран. ...Итак...Прощай, бурса! Прощай, старая школьная учительница и грешница!... Вот уж воистину: любовь была без радости, разлука будет без печали... Запасшись выпускным билетом, я поспешил к даше. Не так давно, еще до окончания бурсы, мы боялись ее навещать. Я застала дашу в слезах. Она сидела у стола в серых сумерках, и, когда я открыла дверь, на мгновение отняла платок от лица. Плечи ее вздрогнули, она попятилась назад, уменьшилась в росте. Комод был сдвинут со своего обычного места, на диване были свалены платья, блузки и нижнее белье. Успокоившись, даша рассказала: накануне пришел квартальный надзиратель с предписанием даше от полиции выехать в любой другой город: давался двухдневный срок. Кроме того, квартальный сказал, что одна старуха-экономка донесла бурсацкому начальству на дашу, что к ней лично, даше, тайно ходят бурсаки, и что даша их принимает, часто оставляет у себя, грабит и развращает. Видимо, недавно фита-ижица ходила со своим доносом именно к этой старухе; витя вовремя заметил это, но ошибочно подумал, что фита была у даши дома. Бурса отправила донос старой доносчицы в полицейское правление с просьбой оградить будущих отцов от растленного соблазна даши. Местом жительства даша выбрала козлов, но родственников и знакомых у нее там не было. Как я там устроюсь - одному богу известно, - закончила свой рассказ даша. Даша была отправлена в приказ "по-отечески", без "бумажки". Прическа даши была взъерошена, заколки валялись на заваленном полу. Даша не заметила, что разрез ее блузки в пестрый горошек сполз вниз и обнажил левую грудь до самого соска. А отвести взгляд от груди так и не успела. Эту белую, мягкую, женскую я видел так впервые. Сочувствие к горю даши, ее слезам, ненависть к бурсе, созерцание женского соска - смешались в сложное, сумбурное чувство. Я подошел к окну, открыл его. Низко и ровно жужжал майский жук, летучая мышь промелькнула в темноте так близко, что я невольно вздрогнул. За рекой, за лугом, с черной опушки леса надвигалась теплая ночь. По тротуару прогрохотала карета, и звуки стихли на почтительном расстоянии. В ровной сплошной синеве дрожали далекие звезды. В глубине бурсы, возле кухни, громоздились кучи мусора, торчали оглобли водовозки с бочками. Из мусорной кучи иногда доносилась острая вонь. Странное очарование! Чистое, нетленное небо и ароматы помойки!... Казалось, что я отбросил прошлое, как ненужную кожуру, и родился заново... Да, даже не подростком я себя чувствовал, а взрослым человеком, предоставленным только самому себе... И небо, и звезды, и лес, и река были мне решительно безразличны, и слезы даши, и вити. Мир равнодушен к vk-vzlomik.Ru. Ему некогда. Он занят собой. Какая бесчувственность! Мы живем в огромной молчаливой вселенной. Разумно рассчитывать только на свои силы и на таких, как я. Это я понял тогда... Я утешал дашу, как мог, и все никак не мог забыть округлую грудь ее и коричневый сосок. Это было жутко, стыдно и соблазнительно. Я ушел от даши около полуночи. Весенний сумрак скрывал дорогу... ...Сегодня я многое знал о настоящем. ...Утром мы перенесли библиотеку с чердака в бурсу, помогли даше уложиться. Хлопали деловито и угрюмо. Даша, бледная и усталая, молчала. Иногда она садилась на диван, задумывалась и забывалась. Иногда она смотрела на нас и слабо улыбалась. Из комнаты даши была видна квартира фиты-ижицы. Он открыл окно. Я сел на подоконник, громко кашлянул, чтобы посмотреть на силу своего бывшего начальника. Фита строго посмотрел на меня. Я выдержал его взгляд. Да, вот я с дашей, я у нее дома, и ты, фита, отныне надо мной не властен. Фита не отводил от меня глаз. Серега, стоявший позади меня, засунул два пальца в рот и оглушительно свистнул. - Ах ты, содомитская тварь! - Примерно через три часа мы суетились в пункте отправления, таская дашины сумки и корзины, сдавая кровать в багаж, устраивая дашу в поезде. - Выглянув из вагона перед самым отправлением поезда, я сказал ей. - Ей-богу, люди не хотели, чтобы ты уезжала. - Глупости говоришь... Я не помню тонкостей... Вон витю из-за меня выгнали. - Ерунда! - Хмуро ответил витя. До свидания, даша, до свидания! - Кричали мы, привлекая к себе внимание пассажиров и толпы на вокзале. Мне хотелось сказать ей что-то нежное, значительное, но бурса не научила нас таким словам. Вагон тронулся. Даша улыбнулась в последний раз, неровный острый зуб влажно блеснул. Кому из нас она показала его больше?... ...Мы долго бежали за вагоном. Даша исчезла, ее вагон слился с поездом, поезд скрылся за поворотом, и дым растаял вдали... Каждый из нас смотрел ей вслед... ...Я пишу эти страницы на лыжах, в горах осень... В холодной синеве сверкают ледяные далекие вершины, ближе они нависают темно-серыми громадами. Как чисты, чудесны, легки их причудливые изгибы в девственном небе! По этим изгибам видно, как чист, прозрачен там воздух. Как привлекают нас эти воздушные, прозрачные очертания! И самое разумное - сознание того, что они близки и в то же время далеки и недостижимы. У меня немного кружится голова, когда я приближаюсь к пропасти, но так же кружится голова, если я запрокидываю голову назад и смотрю на вершины: они так высоки. С отвесных скальных нагромождений падают горные потоки. Они висят неподвижно, серебряные развернутые свитки. Пусть читает их тот, кто знает их древние письмена. Горы тянут к себе, и от видения снежных вершин кажется, что становишься лучше и чище. С тоской и завистью слежу за плавным орлиным полетом. На склонах - березовые рощи... Поздний золотой листопад... Солнце... Его лучи не рассеивают прохладу, но незаметно обжигают кожу... В горах горная тишина, беззаботное одиночество. В тишине горной лыжи слышны. Одиночество в горах слышно. Внутреннее, то, чем живут люди внизу, отпало. Давний мир остался в прошлом, как блеклое воспоминание. ...Над зубчатыми горами, там, где они касаются неба - легкий тонкий край, едва заметный. ...Древние разбитые горы... ...Тронные горы... ...Горы в снегу... Я думаю о даше, о дашиной судьбе. Я ничего не знаю о ней, кроме того, жива ли она. Снежная даша... И жизнь твоя пройдет незаметно В стране без людей, без имени, В незаметной стране, - Как исчезает облако дыма В небе тусклом и туманном В весеннем бесконечном мраке.... ...Даша больше не воскрешала для меня ни первой, ни какой-либо другой любви, да и само слово, отнесенное к объекту, звучало бы здесь неуместно и вульгарно. И никто не писал ей стихов. И оружие в период нашей юности мы вскоре забыли. Но признаюсь: многие встречи с прославленными людьми, беседы с ними, умные и поучительные, я бы щедро променял сейчас на свидание и разговор с ситцевой дашей, как я знал места в давние бурсацкие годы. Я не знаю, зачем мне видеть дашу, но я хочу ее видеть. Наверное, можно рассказать ей о пройденных путях, о современности, о смерти, о вечной и неугасимой тоске духа, о несвершившихся концах, о новой земле моих отцов, о свершившихся и несвершившихся делах, о неспетых и не спетых песнях, о недосказанных словах и о многом, многом другом... И, впрочем, и говорить-то не о чем, и лучше сидеть в комнате даши в весенних сумерках, без лампы, когда за окном тихо гаснет закат старинной позолоты, а между облаками и глазурью застывают лазурные озера, и темнеет лес за мирной рекой в ночных снах, и береза склоняет скромные ветви. Негромко звенит гитара, и над ней склонилась простодушная даша в белом платье в черный горошек, сродни нашим бедным, не пышным полям, добрая, сердечная. Играя на струнах, даша поднимает голову, неопределенно улыбается, говорит какие-то очень простые слова; в темноте выделяется неровный зуб. А рядом с дашей сидим мы, бездомные бурсаки, обойденные бытом и отдыхающие от бурсы... Несколько вещей хочется вернуть из прошлого и пережить снова... И снова пробираться к даше школьником с орешками и конфетами в карманах и жалеть, что денег всего двадцать копеек, а угощение слишком скромное... ... А где же остальные? Серега орясинов в старую войну работал врачом-хирургом, сделал, по его отзывам, тысячи операций. Летом семнадцатого года, оставшись в петрограде, он ушел вечером из своей холостяцкой квартиры, да так и не вернулся - пропал без вести. Любвин, наш стальной корпус с чугунным гашником, окончил коммерческий институт. Сейчас на юге работает финансовым инспектором. Обременен семьей. След витьки богоявленского обнаружился в восемнадцатом году. Рассказывали, что во время войны с немцами он командовал батареей, побывал в австрии и румынии. Во время гражданской войны, будучи большевистским командиром, он путешествовал по украине, уральским степям, где-то под златоустом, а в его коллекции - на родине. Здесь, между прочим, он расстрелял священника басова, нашего школьного товарища. У упомянутого басова председатель сельсовета отобрал лошадь и тарантас. Когда пришли белые, басов донес на председателя. После пыток председателя повесили. Витя захватил деревню и на следующий же день казнил своего школьного товарища. Представляю, какой хвастливый язык употреблял витька на фронтах и как хвастался своими любовными победами! Виталий богоявленский положил свой живот на красном поле боя через 20 лет под харьковом... ...Накануне разлуки мы купили колбасу, воблу, печеные яйца, булочки, красное церковное вино, взяли лодку и уехали за город в лес. Вечерний колокол медленно плыл за нами по реке. Река казалась застывшей. В ней отражалось небо. Из прибрежных камышей доносился еле слышный зеленый шелест. За железнодорожным мостом мы набрели на песчаный берег, развели костер. На елях и соснах блестели паутинки. Лес курился голубой ароматной дымкой. Уже можно было рассмотреть сияющий круг солнца. Между деревьями от него разбегались маленькие стрельчатые лучики. Справа от нас, примерно в двадцати шагах, зеленел старый разлапистый дуб. Солнце било в его вершину; закатный жидкий свет ложился на груду листьев, смешивался с ней, но не мог разогнать мрака. Он был угрюм, этот старый задумчивый дуб. Песок еще не успел остыть. Мы провели собрание по поводу библиотеки. Его передали в кружок бурсаков. Решено: библиотека в опытных руках. Один из любвинцев высказал опасения. Его не поддержали. ...Приступили к закускам и вину. Я сказал друзьям: - Тем, кто не с нашей компанией... - Нет шурки елеонского... - Нет пети хорошавского... - Нет нашей даши. - Да, и витя уже вроде как не через нас... Исключен. Трубчевский читал полушутя, полусерьезно: Этот кубок за вас, друзья, Два или три, С кем не раз я веселился В сладком покое, С кем не раз я терпел Мрак тяжелых времен, Я славлю вас, поднимая бокал, Старый или новый. Помнили писателей-бурсаков: помяловского, решетникова, левитова, добролюбова. Мы выпили за них. Уже темнело. Огонь играл на наших лицах и отражался в воде. Над рекой плыл туман, казалось, что мы плывем. Она из меня больше всех выбила бурсу, ну, и из вас тоже, друзья мои. - Это точно, - опять согласились все в один голос. - Ты, витя, не сетуй, что тебе пришлось пострадать за дашу, - сказал трубчевский. - Она и за нас пострадала, - сказал любвин, подкладывая в костер веточки. Витка опорожнил рюмку, как опытный выпивоха, сдвинул кепку на затылок, выпятил нижнюю губу. - Ерунда... Я не зря заплатил за дашу. У меня за нее кое-что есть. - Что именно у тебя за нее есть? - С недоумением спросил я. Витка гордо ответил: -Что наш брат имеет от женщин, то я имею от нее. - Врешь! - Сказал я, отбрасывая в сторону обгоревшую в костре палку. - Врешь! - Сказали серега и трубчевский. - Я не вру и не всегда вру, - упрямо сказал витька. - Я, братцы мои, не зевал, если что... Я свое дело знаю... За это меня и уволили. ... Да, таким был витька богоявленский, а потому не более правильный, отличный товарищ, но удивительный и вздорный лгун, когда дело касалось его любовных похождений и выигрышей!.. Он не щадил даже дашу. - Витька, - сказал я ему мягко, - витька, не ври! Ты с ума сошел. Признайся, ты нас обманул. - Я обманул? - Взвизгнул витя и рассыпал искры из глаз. - Нет, ты не соврал, ты над нами пошутил. - Пусть шутит, любой человек, но мне не до шуток. - Ты, витя, вел себя рыцарски перед халдеями. - Я тебе покажу рыцаря, дышло в рот гостю! - Совершенно сатанея, прорычал витька и даже головой покачал. Мы не обратили внимания на любвина, а он уже сидел с чугунным лицом и застыл, как статуя. Потом вдруг сорвался с места и, ни на кого не глядя и, как бы соглашаясь, ничего не видя впереди, быстро исчез в темноте за деревьями. Витя тут же попятился, схватил тараньку за хвост и бешено забил ее о каблук своего сапога. Все угрюмо молчали, упорно подкладывая веточки в костер. Любвин вернулся к костру. Сел и уперся взглядом в землю. Его веки были краснее обычного. - Давайте выпьем еще за дашу! - Неестественным голосом предложил витя. Я с тобой согласен, - повернулся он ко мне, - даша из нас бурсу делала." Слова вити следовало перевести следующим образом: "ты прав. Я немного приврал" Все вздохнули свободнее, налили церковного вина; только любвин не шевелился. Костер сухо потрескивал. В нем горело наше прошлое. А отблеск вел в будущее. Оно было фиолетовым. Вокруг плавали уродливые тени, примерно как у халдея, торчали огромные тонкие уши с прожилками, похожими на паучьи. Я не знал, понятно, тогда, что эти уши будут висеть надо мной, что везде они будут следить за мной, ловить мои особо тайные дела и мысли. Что даже в тюремных подвалах и в труднодоступных забытых землях нельзя будет спрятаться от волос на теле... Да... Уши халдея!... Россия!... Россия малюты, застенки, тайные кабинеты, охромевшие! Надышавшись дымом, мы потушили костер, сели в лодку, прошли железнодорожный мост, причалили к эльдорадо, к месту в лесу, где торговали пирожками, мороженым, водкой, закуской. На этот раз он был более трезв, чем обычно. В сапогах, с внушительных размеров мешками под глазами, в грязных лохмотьях, он насмешливо смотрел на нас. -Что ж ты, бурсак, сюда пришел?...В семинарию поступил?... Да... Вы счастливы? Чему вы, дураки, радуетесь?... Человечество разыгрывает самый пошлый и гнусный фарс, но пытается выдать его за глубокую, осмысленную трагедию. Они лгут... Они выдумывают всеобщую историю... В жизни нет смысла". Вы читали "кандида"? Рабле и свифта тоже не читал? ...Однако: из терпеливых сделают чурбанов и народных разбойников. Только. - Не уйдет, - уверенно ответил витя. Платоныч присвистнул, пригрозил. - Эге!... Все желторотики и желтопузики так говорят, а на деле выходят большие негодяи, мерзавцы и скоты. - Ты знаешь, где правда и насколько она благоприятна? - Спросил я. Платоныч сел на траву, прикурил сигарету, провел рукой по опухшему лицу. - Я знаю две правды... Две правды... На краю могилы я их узнал... Платоныч посмотрел на свои лохмотья. Правда первая: Я стою в задумчивости над жизненным путем И скромно кланяюсь прохожим... - ...Ничего не надо... Ничего ни от кого... Пушкин не кичился перед своей неграмотной няней. Я, конечно, не хвастаюсь, не горжусь. Я скромно прошу... Два гранда... Я хочу унижения... - Истина вторая и еще одна:

Во всем мне слышится таинственный привет
Обещанного забвения...

- ...Видишь ли, желтопузик... Таинственное... Истина всех истин. Голос вечности.... Поэтому: жизнь - река, смерть - море... Платоныч вдруг резко поднялся, сердито махнул рукой, обнажив до локтя лохмотья: - Ах, ну что вы! Все равно согласишься, ничего не поймешь... Он зашагал в сторону трактира. Между деревьями таверна светилась желтыми пьяными огнями. Тишина и ночь простирались над безмолвной землей... Скрип луков... Удары весел... Наши тихие голоса... Журчание воды напоминало нам о неумолимом течении жизни... За поворотом на склоне холма темными громадами в редких огнях виднелся город.